Еще одно указание на то, что в широком социальном контексте такое утверждение Любимого Ученика о самом себе (если он — автор Евангелия) не было бы сочтено нескромным, можно извлечь, припомнив наше чтение Порфириевой «Жизни Плотина» в главе 6. Мы отметили, что взаимоотношения Порфирия и Амелия как учеников Плотина в этом произведении напоминают Любимого Ученика и Петра. Явная нескромность, даже самопревозношение Порфирия связаны с тем, что он стремится показать себя преемником Плотина — учеником, которому Плотин доверил редактуру своих работ и, следовательно, свое наследие после смерти. Неизвестно, оказало ли Евангелие от Иоанна какое–либо влияние на труд Порфирия; однако само представление о любимом ученике (философа или религиозного учителя), которого учитель еще при жизни назначает своим преемником и поручает ему продолжать свое учение, было широко распространено в Древнем мире[1020]. Едва ли возможно было претендовать на роль преемника, не подчеркивая при этом свою роль любимого или ближайшего ученика.
Выражение «ученик, которого любил Иисус» — конечно, не титул этого ученика, а литературный эпитет. Будь это титул, которым почтительно называли этого ученика другие, он приобрел бы фиксированную лингвистическую форму: однако в греческом тексте для передачи этого выражения используется как глагол agapan (13:23; 19:26; 21:7, 20), так и глагол philein (20:2). Кроме того, эта конструкция слишком громоздка, чтобы использовать ее как титул. В англоязычной научной литературе этот ученик обычно именуется «Любимым Учеником» — сокращением сложной и громоздкой конструкции в нечто более удобопроизносимое. Евангелие могло бы использовать греческий эквивалент этого титула (ho mathêthês ho agapètos), но не использует. Говард Джексон совершенно верно заключает, что «Любимый Ученик» — не титул, присвоенный автору Евангелия другими, но его собственное самоопределение, используемое исключительно для называния себя в своем повествовании в третьем лице[1021].
Любимый Ученик и другие ученики
Мы уже отметили, что Любимый Ученик появляется в Евангелии лишь несколько раз, хотя каждое из этих появлений значительно. Должны ли читатели полагать, что он присутствует и при других событиях, где о его присутствии не упомянуто? Те случаи, в которых о его присутствии говорится явно, разумеется, не представляют собой исчерпывающего списка событий служения Иисуса, происходивших у него на глазах. При первом своем появлении в 1:35 он еще не может называться «учеником, которого любил Иисус»; едва ли при следующем своем появлении в 13:23 он мог бы получить такое название, если бы в промежутке между этими двумя эпизодами не общался с Иисусом вовсе. Разумеется, этот эпитет предполагает более или менее долгое ученичество. Однако Евангелие предоставляет нам лишь гадать, какие из событий глав 2–12 происходили непосредственно на глазах у Любимого Ученика и рассказаны по его воспоминаниям. По–видимому, это неважно — иначе этот вопрос был бы в Евангелии прояснен.
Использование inclusio очевидца в Евангелии предполагает, что свидетельство Любимого Ученика так или иначе заключает в себе все евангельское повествование; на то же самое указывает фраза 21:24 «свидетельствует о сем», где «сие» — все содержание Евангелия. Однако ни одно из этих умозаключений не требует, чтобы Любимый Ученик присутствовал при всех событиях, о которых он рассказывает: ведь из Евангелия ясно, что он входил в круг учеников Иисуса и, следовательно, всегда мог расспросить других учеников о том, чего не видел сам, но видели другие. Непосредственный доступ ко всем событиям евангельской истории от него не требовался — чужого свидетельства из первых рук также было достаточно для того, чтобы «свидетельствовать о сем». Такое представление о свидетельстве также близко к словам Иосифа Флавия: «Я мог написать историю войны, поскольку во многих ее событиях был участником, и для большинства событий — очевидцем; короче говоря, ничто из сказанного или сделанного не оставалось мне неизвестно» (Против Апиона, 1.55). «Для большинства — очевидцем» — это, пожалуй, преувеличение; но, во всяком случае, Иосиф не сомневается в своей способности надежно и достоверно описать даже те немногие события, которых сам не видел.
Здесь стоит вернуться к замечанию, сделанному нами в главе 5 — о том, что Евангелие от Иоанна, в отличие от синоптиков, не дает нам списка Двенадцати. В нем говорится о Двенадцати (6:67–71), однако не дается четких указаний на то, кто принадлежал к этой группе, кроме Петра (6:68), Иуды Искариота (6:71) и Фомы (20:24). Списки Двенадцати у синоптиков, как мы показали в главе 5, призваны указать на их авторитет как официальных источников и гарантов подлинности основного корпуса евангельских преданий, содержащихся в данном Евангелии. Очевидно, Евангелие от Иоанна, в отличие от синоптических Евангелий, не претендует на соответствие официальному свидетельству Двенадцати.
Это хорошо соотносится с предположением, что сам Иоанн к Двенадцати не принадлежал. Однако стоит отметить также, что названные по именам ученики Иисуса, появляющиеся в Евангелии от Иоанна (кроме Петра), не относятся к наиболее известным. Сыновья Зеведеевы появляются один раз и всего на мгновение (21:2); из учеников–мужчин, путешествовавших вместе с Иисусом, на первый план выдвигаются Андрей (в отличие от синоптиков, здесь он появляется независимо от своего брата) (1:40–42, 44; 6:8–9; 12:22), Филипп (1:43–46; 6:5–7; 12:21–22; 14:8–9), Фома (11:16; 14:5; 20:24–29; 21:2) и Нафанаил, который, как и сам Любимый Ученик (см. далее), не принадлежал к числу Двенадцати (1:45–51; 21:2). Важны также, разумеется, Никодим и семья из Вифании — Лазарь, Марфа и Мария. Вполне возможно, что эти имена указывают на те церкви, с которыми Любимый Ученик был в тесном контакте, и те источники, которыми он пользовался, когда не хватало собственных данных. То, что некоторые из них входили в число Двенадцати, не противоречит тому наблюдению, что это Евангелие не основано на «каноническом» корпусе евангельских преданий, распространявшихся от имени двенадцати апостолов: ведь это официальное и корпоративное свидетельство не мешало членам группы Двенадцати сохранять и передавать какие–то дополнительные предания индивидуально. Как мы уже отмечали в главе 2, Папий пишет именно о том, что разыскивал предания, связанные с конкретными, названными по именам индивидами, в том числе с членами группы Двенадцати. То, что Евангелие от Иоанна основано как на личном свидетельстве Любимого Ученика, так и на некоторых преданиях, исходящих от конкретных учеников и не вошедших в корпус синоптической традиции о речениях и деяниях Иисуса, отчасти объясняет отличия этого Евангелия от синоптических.
Значение «видения» очевидца
В предыдущей главе мы выяснили, что в Ин 1:14 («мы видели славу Его») встречаемся с «мы» авторитетного свидетельства. Многие комментаторы, однако, видят в этих «мы» не очевидцев событий жизни, смерти и воскресения Иисуса, а всех христиан или всех «иоаннитов». Вопрос здесь не только в том, к кому относится «мы» (этот вопрос мы подробно обсуждали в главе 14), но и в значении слова «видеть» как в этом, так и во многих других отрывках. Те, кто отрицает, что «мы» здесь указывает на очевидцев, совершенно верно отмечают, что слова «мы видели славу Его» не могут относиться к обычному видению Иисуса физическим зрением, так, как видели его все, кто вступал с ним в контакт[1022]. Однако это не значит, что такое «видение» не имеет никакого отношения к эмпирическому контакту с Иисусом. Предшествующий контекст этих слов — «И Слово стало плотью и обитало с нами…» Имеется ли в виду все человечество или только очевидцы — в любом случае, несомненно, что речь идет о физическом присутствии Слова среди людей. «Видеть славу» — в этом контексте, несомненно, означает узнать божественную славу Слова в его физическом воплощении. Важен и последующий контекст; в стихе 16 мы снова встречаемся с множественным числом первого лица: «И от полноты Его все мы [hëmeis pantës] приняли и благодать на благодать». Как мы уже отмечали в главе 14, «мы» в стихе 16, относящееся ко всем христианам, — совсем не то же «мы», что в стихе 14. Подчеркнутое «все мы» — несомненно, новое подлежащее. Славу Слова видели только свидетели, но благодать от полноты его получили все христиане. Такое понимание 1:14 означает: уже в Прологе подчеркивается, что это Евангелие основано на свидетельствах очевидцев, однако таким образом, что эмпирическое наблюдение и богословское восприятие оказываются нерасторжимыми. Это свидетельство тех (или того), кто видел славу Божью во плоти Иисуса Христа: нечто такое, чего не могли увидеть ни неверующие современники Иисуса, ни позднейшие христианские верующие.
Эндрю Линкольн, стремясь минимизировать значение того, что он называет обычным или буквальным свидетельством, важную часть своей аргументации строит на тезисе, что «в дискурсе Четвертого Евангелия видеть и свидетельствовать означает то же, что веровать и исповедовать»[1023]. Иными словами, видение и свидетельство здесь достаточно независимы от контакта с Иисусом во плоти: эти термины относятся к истолкованию истории Иисуса, причем такому, которое в принципе может произвести любой верующий, с этой историей знакомый. Таким образом, присутствие в этой истории Любимого Ученика как буквального свидетеля Линкольн рассматривает как литературный прием[1024]; был ли Любимый Ученик очевидцем в буквальном смысле — по его мнению, для Евангелия совершенно не важно. Он, судя по всему, считает, что историческая достоверность тех или иных значительных черт этого Евангелия (даже если какие–то из них достоверны) не имеет никакого значения для истинности евангельского свидетельства: вклад этого Евангелия, его свидетельство, его Благая весть носит исключительно интерпретативный характер, видеть и свидетельствовать в нем — то же, что верить и исповедовать[1025].
