А вот и первые цветочки – у меня здесь уже конкурент. С корзиной в руке и с бантиком на затылке. Поставит корзину на стул и, демонстрируя «эмблему печали», вышибает слезу.
И если танцуешь, то очень удобно: в одной руке спина, а в другой – георгин. Пристроил на плечо подбородок и нюхаешь. А если уже за столом – воткнул в салфетницу букет – и пожалуйста. Натюрморт.
А у меня вместо корзины сумка. Висит на боку, как у почтальона. А передвинуть на живот – и вылитый кондуктор.
4
Так размечтался – и книжка в руке почему-то всего одна. А было три.
И кто-то трогает меня за локоть.
– У вас, – показывает, – что-то упало.
Седой. И я успеваю отметить медаль «За отвагу».
– Сенк ю… – и как будто отвешиваю поклон, – сенк ю, – говорю, – вери мач…
И, покамест наклонялся, сумка вместе со мной тоже пошла на вираж. И все остальные книжки посыпались.
Но ведь это же не «кочегар» – придется переводить обратно.
– Большое, – и поворачиваю с корточек голову, – большое спасибо…
Но надо мной почему-то совсем другой. Теперь уже с орденом Ленина. Какая-то Красная площадь.
А я все еще на полу. Все ползаю и собираю свои труды…
5
Ведущий вдруг объявляет:
– Дорогие друзья, сегодня исполняется сорок семь лет…
Все ясно: День Победы. И сейчас начнется трескотня.
Но День Победы оборачивается каким-то подозрительным ликованием: сегодня сорок седьмая годовщина образования Государства Израиль.
Но почему же тогда ордена? И даже Герой Советского Союза!
Я думал, что у них все отобрали. Ну, как у Сахарова. Или у генерала Григоренко.
А рядом с Героем с его половины сыплется песок. И тоже вся грудь в орденах. Но попадаются и помоложе. И эти уже в декольте. Одна так вообще с косичками, и не хватает пионерского галстука.
Ведущий закончил свое поздравление, и все разразились аплодисментами. Потом повалили к столам.
Я поднимаюсь по ступенькам и, остановившись, облокачиваюсь на перила.
Выстроенные в шеренги графины уходят в глубину зала. И не видно конца. И на втором этаже все те же самые шеренги.
Администратор делает мне замечание.
– Здесь, – улыбается, – стоять не положено. Спуститесь, – предлагает, – вниз. Или поднимитесь наверх.
– Да, да… конечно… – и тоже ему в ответ улыбаюсь. – Извините… Я, – говорю, – этого не знал.
Вообще-то их два: один внизу, а другой наверху. И оба в одинаковых костюмах. И на белых рубашках у каждого по черному «кис-кису».
Вышибала торчит возле входа. А эти расхаживают по этажам. Сеня и Юра. Или наоборот.
Хотел им принести каждому по бутылке. Но Ромка меня удержал.
– Это тебе, – смеется, – не Совок.
И тогда я им надписал каждому по книжке. Сначала Сене. А потом и Юре. Или наоборот. И теперь они меня пускают.
А в России надо было бы каждому ставить: и вышибале, и администраторам. И каждый раз по новой. И если не поставил – возьмут да и не узнают. А ты, спросят, вообще-то кто такой? И могут еще и потребовать процент. Смотря какая выручка. У нас с этим делом строго.
Зато на Родине. И никуда не нужно лететь.
Потом-то, конечно, накнокал, когда здесь у них мой звездный час: все уже наплясались, но еще не успели нажраться; а самая малина – под занавес: еще тянет на подвиги, но уже заплетается язык.
Ну, а сейчас я им опять тут всем мешаю. То мешал танцевать. А теперь мешаю рассаживаться.
Все. Наконец-то, уселись. И можно начинать.
Я говорю:
– Здравствуйте. Я приехал из России…
Но почему-то не слышно овации. Может, подумали, тамада, и решили не перебивать.
(Эта паскуда из «Нового русского слова» мне потом тоже особо не рукоплескала. Когда я к ней приперся со своими «самопалами».
– Здесь, – ухмыляется, – все приехали из России.
– Вот, – говорю, – полчемодана уже реализовал. Прямо на Брайтоне.
– Что ж, – говорит, – поздравляю… – и, по-моему, даже как-то обрадовалась. – Это, – улыбается, – большое достижение.
Еще, падла, острит.
Сначала и не хотела разговаривать. Прежде чем мозолить ей глаза, надо было сперва позвонить.
– Вы, – говорит, – что, свалились с луны?
Оказывается, главный редактор. Еще похлеще, чем в каком-нибудь «Нашем современнике».)
– А это, – показываю, – мои книги. И я их сам написал.
Как будто это не книги, а какие-нибудь гладиолусы. Или незабудки. И я их сам вырастил.
И опять никто не реагирует.
Теперь я уже мешаю официантам. Такие добрые молодцы. И на ручищах подносы.
И каждый поднос ломится от кружек.
Мотаются туда-сюда. И только успевай уворачиваться. И закусь… закусь… закусь… до самого горизонта.
А я со своим товаром, наверно, похож на глухонемого. Из поезда Москва – Владивосток. Где-нибудь в Александрове сядет и шастает аж до самого Ярославля. И целых семнадцать вагонов.
Закинет в купе и ждет. И вместо цветов – картишки. А вместо дам и королей – знакомые. Откуда-нибудь из Мытищ. Или из Перловки. Ткнет грязным ногтем в даму треф, а там «такая маленькая грудь». Как будто из резины.
Но все равно никто не берет. А он так исподлобия насупится – и дальше.
6И вдруг кто-то спрашивает:
– А сколько ваши книги стоят?
И по интонации как-то уже угадывается рождение радуги. Теперь все упирается в технику.
– Всего, – и стараюсь придать своему голосу оттенок справедливости, – всего доллар… – и «вскинутым стягом» водружаю у себя над головой «Ложный сустав».
– А эта, – и, дотронувшись на обложке до своей бороды, постепенно снижаю обороты, – а эта, – говорю, – три…
– Ну, а эта… – и, повитав «Мальчиком с одуванчиками» в облаках, уже совсем тихо планирую на стол, – а эта… – выдыхаю, – пять…
Ну, а теперь товар не помешает разложить и расцветить изящным узором.
– Слыхали, – и так загадочно улыбаюсь, – про коммунальную квартиру?
И даже как будто похвастался.
Оказывается, не только слыхали. Но и сами живали. И даже по двадцать лет.
И вот уже и первая ласточка – протянутая рука. И в протянутой руке – скомканная бумажка.
– Все три, – улыбается, – давайте все три…
Все улыбки теперь на слух. Сейчас все внимание на руки.
– Сдачи не надо.
Небрежно так разворачиваю – а там каких-то несчастных десять долларов.
– Вы не возражаете, – спрашиваю, – если я вам подпишу.
Не возражает.
И уже нырнул за фломастером. Хотел достать малиновый, а выудил зеленый. Но и зеленый ей тоже к лицу. И как-то, даже на слух, молодит.
Я и не знал, что у меня такой красивый почерк.
Мешает закусь – и пришлось пристроить книжку на стул. А самому – встать на колено. Как будто прошу руки.
А разогнулся – и со всех сторон предложения…
Все руки… руки… руки… руки… Среди графинов… ложек… вилок… салатниц…
– За доллар… А мне за пять… А мне за три… нет, нет… сдачи не надо… – И только успеваю выводить. Мане… Татьяне… Владиславу… А отчества никто не называет. Так принято. А Мане так примерно за семьдесят.
Вот это я понимаю.
Еще одна Маня (Мария). Но эта уже молодая. Из Киева. А это ее муж. Встал и уступил мне место.
Какие одухотворенные лица!
– Нет, нет… – сопротивляюсь, – что вы, что вы…
Теперь уже рука с тарелкой. И еще одна. И на этот раз с фужером. А третья – уже наливает.
Запомнился зеленый горошек и под горошком такой приличный шмат. Наверно, антрекот.
Еще какое-то блюдо. И рука теперь уже с браслетом. А то была волосатая.
И кто-то говорит:
– Ссыпайте, ссыпайте… Здесь принято все сразу… А то унесут…
Оказывается, мне.
– Ну, да… конечно, ложкой… да не стесняйтесь…
Я дотрагиваюсь до гарнира, и то, что лежало на блюде, сползло.
– Так вы откуда?
– Я, – говорю, – из Питера.
А для них он все еще Ленинград.
– Ну, и как там теперь, – спрашивает, – лучше?
– Вообще-то, – говорю, – лучше… что Питер.
– Да… – соглашается, – Петр… Великий был человек…
Тоже, конечно, не подарок: тыква – с кулак, а башмаки – как будто содрали с Гулливера. Такой у нас на Петропавловской крепости памятник.
На месте дирекции возле этого памятника я бы поставил для народа персональную плевательницу.
Но народ на кривой кобыле не объедешь – и сразу Шемякина раскусил. Что «сню-ю-хался, сука, с жидами!»
7И вот поднимается тост:
– За Россию!
Меня уже называют Толей. И опять наливают фужер. На этот раз не водка, а что-то покрепче. А то, что сползало с блюда, оказалось индейкой.
Я как-то от этого уже отвык. Все больше сейчас банан или яблоко.
И снова протянутая рука. И еще одна. И еще… И уже не фужер. И снова не надо сдачи.
И я все подряд подметаю и подметаю. Сначала запихивал в сумку. Но потом все-таки сообразил. Что лучше в карман.
Попробовал считать, но после четвертого фужера сбился. И опять всем подряд подписываю. И все имена… имена… имена…
Одних только Мань уже, наверно, целых пять. А из мужиков все больше Леонид. Или Володя. Или Юра. А когда торгуешь на улице, то в основном почему-то Иосиф. Или Семен. Или Марк. Ну, а на первом месте – Ефим.
