— Так я и думала… Как только увидела его тогда на улице… С таким выражением лица…
— Что все это значит?
Еще три девушки, помимо Розеллы, заинтересовавшись происходящим, подошли к нам. Ростом пониже Розеллы, но такие свежие, современные, находчивые.
— А это значит, дорогой синьор Буццати, что ты тоже наш, и давно уже. — Она незамедлительно перешла на «ты».
— Я?
Директриса помахала карточкой.
— Послушайте, синьора, здесь какое-то недоразумение. Я не знаю в точности, кто вы. Но хочу быть с вами до конца откровенным… Вы будете смеяться… может быть, до слез… Представляете себе, что я думал? Вернее, в чем меня уверяли?
— В чем?
— В том, что здесь… ну, одним словом… что это Ад. — И я натужно засмеялся.
— Не вижу ничего смешного.
— Но ведь это же была шутка.
— Шутка?
— Здесь все живые. Вы разве не живая? А эти девушки? Следовательно? Разве Ад не на том свете?
— Кто тебе сказал?
Четырех девиц с маленькими, остренькими, лукавыми носиками разговор, видимо, очень забавлял.
Я стал оправдываться:
— Я здесь никогда раньше не был. Каким образом у вас могли оказаться мои данные?
— Ты в этом доме никогда не был? Но город, который ты видишь перед собой, тебе отлично знаком.
Я посмотрел, не узнавая.
— Не видишь, что ли, — Милан! Где, по-твоему, ты находишься?
— Это Милан?
— Конечно, Милан. И Гамбург, Лондон, Амстердам, Чикаго, Токио одновременно. Ну что удивляешься? Уж тебе-то с твоей профессией должно быть известно, что два мира, три, десять миров могут… как бы лучше выразиться?.. сосуществовать в одном и том же месте путем взаимопроникновения… Неужели тебе надо это объяснять?
— А я… Значит, я грешник?
— Думаю — да.
— Что я сделал плохого?
— Не знаю. Не имеет значения. Ты — грешник изначально. Такие типы, как ты, носят в себе Ад с детства, с самого рождения…
Я начал пугаться всерьез.
— А вы, синьора, кто вы?
Девицы захихикали. Она тоже улыбнулась. Смех у них был какой-то странный.
— А может, тебе еще хочется знать, кто такие эти девочки? Не правда ли, прелестные создания? Признайся, они тебе нравятся? Хочешь, я тебе их представлю?
Она явно развеселилась.
— Ад! — не унималась властительница. — Поди-ка сюда, взгляни, ты его узнаешь? Тебе следовало бы чувствовать себя здесь как дома.
Она схватила меня за руку и потащила к окну.
Я с поразительной ясностью увидел внизу весь город, до самых отдаленных окраин. Мутный, синюшный свет уходящего дня угасал, окна домов осветились. Милан, Детройт, Дюссельдорф, Париж, Прага сверкали в этой бредовой мешанине крыш и провалов, и там, в огромном кубке света, метались люди — микробы, подхваченные бегом времени. Устрашающая, величественная машина, ими же созданная, вращалась, перемалывая их, а они не убегали — напротив, толпились, расталкивая друг друга, стремясь первыми угодить в страшную мясорубку.
Инспекторша коснулась моего плеча.
— А ну-ка, пойдем туда. Мои крошки покажут тебе маленькую изящную игру.
Теперь уже все остальные девушки, прежде занятые работой, с визгом и смешками столпились вокруг нас.
Меня привели в соседний зал, заставленный сложнейшей аппаратурой с экранами, напоминающими телевизионные.
Очаровательная Розелла схватилась за рукоятку, похожую в миниатюре на рычаг железнодорожной стрелки, и началось жуткое действо.
IV. УСКОРЕНИЕ
За огромным окном раскинулась панорама чудовищного города. Бирмингем? Детройт? Сидней? Осака? Красноярск? Самарканд? Милан? Который из них был Адом?
Вот они передо мной, муравьи, микробы, люди, мечущиеся в неутомимой гонке: куда, зачем? Они бегали, толкались, писали, звонили, спорили, резали, ели, открывали, смотрели, целовались, обнимались, думали, изобретали, рвали, чистили, пачкали. Я видел складки рукавов, дыры на носках, согбенные плечи, морщины вокруг глаз. Да, глаза, пылающие внутренним огнем, в котором были нужда, желания, страдания, тревоги, алчность и страх.
За мной, облокотившись на щиты управления странных машин, стояли захватившие меня в плен властительница и ее подручные.
Она, командирша, подошла ко мне и спросила:
— Видишь?
Впереди, насколько хватал глаз, простиралось море мук человеческих. Я видел, как люди борются, дрожат, смеются, карабкаются, падают, снова карабкаются и вновь падают, расшибаются, разговаривают, улыбаются, плачут, клянутся и — всё в надежде на ту единственную минуту, которая наступит, на историю, которая свершится, на то добро, которое…
Повелительница сказала, обратившись ко мне:
— А теперь — внимание.
Она ухватилась правой рукой за подобие рычага и медленно перевела его. На светящемся циферблате, напоминающем часы, стрелка сдвинулась вправо. И в то же мгновение мириады созданий, населявших город, забурлили, заклокотали, засуетились. Но не здоровая жизнь была в этом движении, а тоска, горячка, исступление, жажда преуспеть, заслужить, выдвинуться, подняться по суетной лесенке к жалким нашим победам. Орды, отчаянно сражающиеся с невидимым чудовищем. Жесты сделались судорожными, лица — напряженными, вымученными, голоса — резкими.
Она еще немного сдвинула рычаг. И тогда те, внизу, подхваченные усиленным порывом, лихорадочно заметались в своих маниакальных устремлениях, а бесстрастные темные шпили их храмов растворились в ночном тумане.
— А вот и он.
Мелодичный голос заставил меня взглянуть на светящийся экран телевизора размером приблизительно метр на семьдесят, где на первом плане показался человек. Здесь был свой рычаг и целый ряд кнопок, которыми оперировала Розелла.
«Он», некто лет сорока пяти, сидел в огромном кабинете (должно быть, важная персона) и отдавал все силы и душу борьбе с невидимым чудовищем.
В данный момент он говорил по телефону.
— Нет, вам это все равно не удастся, какие бы усилия вы ни предпринимали… Согласен, меня бы это устроило… Да, это было в Берне три года назад… на то были важные причины… вы бы могли справиться у моего друга Роже из консорциума или у Саттера… Нет, на этих днях я занят другим… Что? У вас руки чешутся? Вы что, хотите, чтобы у меня были неприятности?..
Вошла секретарша с пачкой бумаг, зазвонил второй телефон, секретарша ответила.
— Это из управления.
Улыбаясь, он взял вторую трубку.
— Извините, — сказал он в первую, — меня вызывают, поговорим об этом позже, и спасибо за все. — И тут же во вторую: — А, дорогой доктор Исмани… я как раз ждал вашего звонка… конечно, конечно… Что касается добрых намерений, сами понимаете, недостатка в них нет… безусловно… во имя республики, не правда ли? Нет и нет, вот этого, дорогой доктор Исмани, вы не должны были говорить, право же, не должны были…
Вернулась секретарша.
— Мистер Комптон ожидает вас.
— А-а, эта чума сириец! — воскликнул он улыбаясь. — Впустите, как только я вызову.
Малышка Розелла восторженно наблюдала за происходящим.
— Кто это? — спросил я.
— Ее дружок, — ответила рыжеволосая с косой, показав на Розеллу.
— Да, но кто он?
— Стефан Тирабоски, промышленник.
— В какой области?
— А кто его знает? Что-то производит.
В кабинет входил в это время тучный подслеповатый сириец. Зазвонил первый телефон, потом вошел инженер, из подчиненных, объявивший об аварии в третьем цехе. Стефан бросился вниз, там его поймали по внутреннему телефону и сообщили, что на линии Штутгарт, он побежал обратно в кабинет говорить по телефону, на пороге столкнулся с тремя руководителями внутризаводской комиссии, ожидавшими его, пока звонил в Штутгарт, по второму телефону его перехватил старый, очень близкий друг — инвалид Аугусто, он истосковался в одиночестве, и ему надо было с кем-нибудь пообщаться. И несмотря ни на что, с лица Стефана не сходила самоуверенная улыбка.
Красавица, первая дама Ада, толкнула локтем Розеллу:
— Ну-ка, девочка, приступай. Я надеюсь, ты не станешь с ним церемониться.
— Еще чего не хватало! — серьезно отозвалась Розелла, капризно надув верхнюю губку. И легко потянула на себя рычаг.
Что-то сразу переменилось в кабинете инженера Тирабоски. Так бывает, когда откроешь кран в ванной, а там случайно оказался таракан. Вода начинает подниматься, таракан бешено мечется из стороны в сторону, судорожно карабкается по гладкой эмалевой поверхности, которая становится для него все круче и непреодолимее. Ритм учащается, оборачивается тревогой, экстазом, сумятицей жестов и мыслей.
Он говорил по телефону: нет, говорил, никогда вам это не удастся, сколько бы вы ни старались, можете справиться у моего друга или у Саттера, вошла секретарша, зазвонил второй телефон, из управления, прошу меня извинить, спасибо, потом, дорогой доктор, конечно, добрые намерения, секретарша, мистер Комптон, телефон, авария в третьем цехе, вызов из Штутгарта, внутризаводская комиссия. И тем не менее он продолжал держаться молодцом, подтянутый, улыбающийся: силен, ничего не скажешь.
