— Может быть, мы занимаемся любовью слишком много? — однажды спросила я Тома. Я лежала, забросив ногу на его бедро, и слушала, как дождь барабанит по окнам. Была суббота, и Хилари неохотно отправилась со своим классом на практические занятия в краеведческий музей в Олбани.
Том указательным пальцем провел вокруг моего соска, оставив на коже след из мурашек.
— Может, мы дышим слишком много?
— Дело в том, что иногда мы слишком громко выражаем себя. Мы кричим, как пара гиен.
— В следующий раз мы сделаем это, как пара кальвинистских миссионеров, будем беззвучно молиться и бичевать себя по окончании. Слушай, Диана, ты ведь не осуждаешь себя за то, что пьешь, ешь, поешь или смеешься?
— Но это не одно и то же.
— Абсолютно одно и то же.
— Может быть, все дело в смехе? — решила я. — Я всегда думала, что занятия любовью подразумевают трепетный восторг и благоговейный торжественный экстаз. Помню кинокартину, которая произвела на меня огромное впечатление, она называлась „Источник".
— Я ее тоже видел. Ее надо было назвать „Мраморная Девственность". Что за пара непробиваемых ослов! Я уверен, что она направила целое поколение американских подростков прямиком к онанизму.
— Дело просто в том… нельзя всегда смеяться.
— Нет, это невозможно. Ты должна смеяться до тех пор, пока не вынуждена заплакать. Разве я нравился бы тебе больше, если бы был всегда таким, как в ту ночь в ванной „Королевского дуба"? И сразу после нее? — спросил Том.
— Нет, но я, наверно, даже лучше понимаю тебя в том состоянии. Я никогда до тех пор не видела тебя уязвимым и чувствующим боль. Это было почти облагораживающим явлением.
— Да, но я с радостью обойдусь и без боли. Особенно когда у меня есть исцеляющая ты. Ты ведь сделала это. Сделала для меня. Ты и занятия любовью.
До некоторой степени слова Тома были правдой; он был близок к помешательству, почти одержим, когда мы начали ездить на Козий ручей каждый день после ночи в „Королевском дубе". Убеждение, что в лесах творится что-то неладное, очень мучило его. Я не могла постичь глубины беспокойства Тома, а он не мог или не хотел объяснить мне его причину. Том часами стоял или сидел, уставившись в темную воду ручья или в гущу деревьев, и молчал, его голубые глаза были непроницаемыми. Он подолгу расхаживал взад-вперед, плохо спал и пил намного больше, чем я когда-либо видела. Не уходил в леса, ни один, ни со Скретчем, Мартином Лонгстритом или Ризом Кармоди, а они не появлялись в его доме. Том больше не играл на гитаре после обеда для Хилари и меня, хотя записи звучали на стерео почти беспрерывно. Музыка была мрачная, траурная и печальная. И, хотя он следил за занятиями Хилари по стрельбе из лука, научил ее рыбной ловле и изготовлению приманок и крючков, он делал это почти машинально, без сосредоточенного внимания, к которому привыкла девочка.
— Том злится на меня? — печально спросила она однажды по пути домой в Пэмбертон.
— Нет, — заверила я. — Он обеспокоен тем, что в лесах творится что-то неладное — с растениями или с животными, и он не может понять, что именно, поэтому Том очень много размышляет об этом. Сейчас нам надо быть такими тихими и спокойными, какими мы только сможем, и дать ему возможность разрешить эту проблему.
— Как ты думаешь, что случилось? — спрашивала я Тома вновь и вновь. — Что-то, чего ты не можешь видеть, слышать, унюхать или попробовать на вкус? Что это такое, как думаешь?
— Не знаю, — отвечал он. — Скретч убежден больше меня. Абсолютно убежден. Говорит, что чувствует это, видит во сне. А такой довод для него решающий. Скретч не ошибается в отношении леса, просто никогда не ошибается. Но он тоже не может определить в чем дело. Но что-то есть, Диана. Там, в глубине лесов, это можно иногда почувствовать… Я соображу, в чем дело. До меня должно дойти. Я найду ответ.
— Может быть, тебе будет лучше, если мы не будем приезжать некоторое время? — предложила я.
— Нет, ради Бога. Ты и Хилари — единственные чистые, теплые существа в этой несчастной зиме. Приезжайте, прошу вас. Вы — мое спасение от безумия. Вы — мое равновесие.
Поэтому мы не перестали приезжать. Мы появлялись каждый день после школьных занятий и оставались почти до десяти часов вечера. В выходные мы приезжали с утра и оставались допоздна. Вскоре получилось так, как я и говорила Тиш: я почувствовала, что не живу нигде или, скорее, обитаю в воздухе, как птица; Пэмбертон больше не был моим домом, не был им и Козий ручей. Я усердно продолжала выполнять свои обязанности у мисс Деборы, а Хилари старательно занималась тусклой школьной работой, причем с удивительно небольшим ворчанием. Том педантично соблюдал свое расписание уроков, но они не были больше согреты его прежним пылом. Временами я встречала его в студенческом городке в перерыве между занятиями, он небрежно махал мне руной, я махала в ответ, но Том не разыскивал меня, и мы не уезжали из колледжа вместе. Единственное отличие Тома нынешнего от Тома тех дней, когда мы еще не стали любовниками, заключалось в том, что теперь, когда я видела его шагающим в сопровождении студентов и коллег, он редко смеялся, не пел и не танцевал.
Он был лишь слабым отблеском прежнего Тома. Любовь, которой мы занимались в первые дни наших отношений, была более настойчивой и необходимой, чем какая-либо другая, памятная мне, за исключением одного совершенно ужасного раза. В те первые дни Том мало принадлежал Хилари и мне, он просто был рядом.
Но затем, в начале февраля, когда на болоте наступили серые, теплые дни, когда позеленели сережки, развернулись первые папоротники, а стальное небо над деревьями, смягчившись, превратилось в молочный свод обманчивой весны, нам показалось, что Том сбросил, как сбрасывают плащ, темный груз лесов со своих плеч и вскоре стал почти самим собой, острием живого пламени, которого нам так недоставало. Он вновь отправился на болото со Скретчем, Ризом Кармоди и Мартином Лонгстритом, пробыл там всю ночь, а вернулся прежним Томом, хотя и очень усталым. И тогда любовь и смех начались всерьез.
— В конце концов, что же произошло? — спросила я Тома в ночь возвращения, после буйной и радостной любви на причале.
— Ничего, — ответил он. — И в то же время все. Мы просто… позаботились о некоторых вещах и осмотрелись кругом. Болото зеленеет так, как и должно. Мы слышали квакш. Это всегда приносит мне радость — видеть, что весна опять возвратилась на Биг Сильвер. Даже эта, ложная весна.
— Так вот, — продолжала я разговор с Тиш, сидя в одном из ресторанов Атланты через много дней после той ночи. — Должны же люди говорить. А я не собираюсь просить господ из Пэмбертона изменить течение их несравненных жизней ради меня и не предполагаю, что они попросят меня о подобном одолжении. У меня есть слабая, очень слабая надежда, что хотя бы немногие из них могут быть рады за Тома, Хилари и меня.
