— Ну-у, куда повел-то! — сказал Миронов, не решаясь гасить лампу во время такой непростой беседы. — Чего ты от меня-то хочешь?
Сдобнов закурил. Прикуривал от бензинки, и всякий раз при этом получалась дымная вспышка, воняло автомобильным выхлопом.
Я хочу, чтобы ты не давал глупых поводов. Тем более таким людям, как Полуян.
— А он — что? Лицо-то вроде неплохое, доброе даже... Только немного вылощенный, подбритый в дамской парикмахерской...
— Я ничего не заметил в его обличье плохого, но — положение у него нынче не из приятных, а это многое может значить. Видишь ли, до июльских событий в Москве и Ярославле, до мятежа, ходил он в активных меньшевиках... И почему-то не терпели его в Царицыне — страсть! Может быть, просто за эту чрезмерную активность: любил на митингах спорить с Мининым и Ерманом. Так и назвали: «Наш царицынский краснобай». Ну, теперь-то примкнул, разумеется, к Минину и Левину, а все как-то не прочно положение-то! Его бы вообще, пожалуй, не приняли, кабы не брат. Младший брат у него, Ян Полуян, видный большевик на Кубани, сейчас председатель РВС 11-й армии. А то бы плохо было ему... Вот и надо же теперь проявлять активность выше всякой меры, смотреть за всякими акцентами в политике, проявлять рвение. А тут не то что акцент, а прямо — приглашение к измене, да еще с наградами! Видишь, как оно может повернуться, дорогой Филипп Кузьмич! Остерегайся двусмысленности да и людей, некоторых хотя бы!.. А то они на тебя столько навешают, что не поймешь после, откуда что и взялось! А это будет очень жаль, как говорится. И тебе, и мне, и простым казакам, что со светлой душой за тобой пошли... за власть Советскую!
Миронов закрыл глаза и сказал, не возвышая голоса:
— Знаешь, что я тебе скажу, Илларион? Я ведь не за ту Советскую власть пошел, которую надо бояться. Понял? Из-за чего люди от монархии и буржуазии откачнулись? Оттого что бедновато, голодно, что ли? Да иной голод — если сообща — и перетерпеть можно! А я думаю — от обиды. От бесчеловечия условностей, от невозможности проявить хоть малую человечность! Ну... с кровью снимают ненужный обет с себя и других, хотят прорваться к светлому началу... Я был молодым, как всякий зеленый гимназист, пробовал стихи сочинять... Смешно, конечно. Ни таланта, ни большой культуры для этого, а хватался. И о чем писал-то, а? «Разве можно удержать сокола в неволе?..» Такой умный был! А потому, что слова и чувства такие висели в воздухе, их даже простонародье самое неграмотное передавало друг другу... да! И что ж теперь, опять по-старому? Опять угождать? Да и кому — не противнику, не господину даже, а просто инстинкту толпы, жесточайшему из всех инстинктов? Нет уж, брось, тут, на этой дорожке, ничего доброго не найдешь!
Лежал, думал. Спустя время добавил:
— Говоришь, Автономова спасла случайность, что сам Чрезвычайный комиссар из Москвы в дело вмешался?.. А может, потому и решила дело случайность, что это — правило, время нуждается в самой справедливости? В Москве все это дошло до Ленина — тоже случайно? Ну пусть — не главком теперь, а все же командует бронепоездом, собирает новые отряды горцев, в атом и есть посрамление негодяев, которые теперь бегут спасаться к тому же Автономову, под Пятигорск и Владикавказ...
— Ленин-то сейчас тяжело ранен, Кузьмич... Этого тоже не упускай из виду!
— Жив Ленин! Надеюсь еще и повидаться. Ей-богу! Вот возьму, в случае чего, плюну на все, да и поеду прямо в Москву!
Сдобнов стер ненужную ухмылку дымной затяжкой:
— Прям ты, Кузьмич, донельзя! Как шашка наша, казачья: у нее лезвие и обух — и все, и рубит только в одну сторону. А жизнь, она, брат, вероломная, обоюдоострая, как горский кинжал! Ты пойми: ведь вот был и такой момент, как по брестскому вопросу, оказался Ленин в меньшинстве, да и не один раз! Два или уж три раза переголосовывали, не знаю — беспартийный. Но слухом земля полнится. Тогда как?
— А так! Делом надо этой справедливости служить, вот тогда она и будет всегда и заведомо — в большинстве! Понял? Думаю, что живое дело всегда больше любого сомнительного оттенка заважит на весах. На любых! Так или нет? А то ты вроде старого деда Евлампия, что на пароме у нас когда-то сторожевая. «Ох, не шути, Филиппушка, с идолищем, идолища штука пога-на-я!.. Сожрет с костями и потрохами!» — говорит. Тоже ведь — казак, по метрикам и церковной записи... Но он стар, его понять можно.
— Ну да, а меня, конечно, трудно, — засмеялся Илларион Сдобнов и отшвырнул вонючий окурок в распахнутое окно. — Давай гасить свет.
— Ты не в прикладок сена, случаем, откинул? — не удержался от расхожей шутки Филипп Кузьмич, ожидая, что Сдобнов — осторожный человек — тут же вскочит с кровати. Но Илларион тоже был из разговорчивых станичников:
— Не-е, я загодя штаны подтянул да и выглянул... Там какось солдатик с ружом дримаить, охраняить вашу светлость. Нехай докурить.
— Вот-вот, сразу офицерской спесью за версту поперло! То-то за вами и приходится посылать вназир комиссаров да политкомов!
— Хуже, когда и за тобой их посылают, простодушный ты казак! Без надобности и причины! — засмеялся Сдобнов и тихо, но внятно прочел в темноте стихи:
Никто не уповай вовеки
На тщетну власть князей земных:
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них...
— Это еще что за притча, откуда? — спросил устало Филипп Кузьмич.
— Не знаешь? То-то! Потому что — односторонний человек, шашка донская... Все больше Некрасовым увлекался, Михайловским, народником. А я вот, брат, и Ломоносова помню. Михайлу, что пытался тоже из бескорыстия России служить... Да! Но иной раз даже палкой бил ученых-академиков немцев за подлость. Стихотворение называется «Псалом номер сто сорок пять». Верно — неплохой калибр?
— Хохлы по-своему этот смысл выражают, в прозе. Кажуть у хохлов: «Ой, ни так ти пани, як их пидпанки!..» Давай спать.
Сдобнов послушно укрылся одеялом и засопел. Но что-то его все же беспокоило.
— А насчет «миграции» наших казаков — как? Придет завтра Воропаев с разъездом? — тихо спросил он.
— Придет. Приготовил трубачей, у меня тут оркестр почти в полном составе — тарелки и девять труб, одна как самовар. Я думаю, что он сотни две-три казачков переманит, а может и целый полк. Там дело к тому идет. Рванем «Марсельезу», под знамя их примем. Пускай политотдел поглядит.
— Давай уж тогда «Интернационал», а не «Марсельезу», — сказал Сдобнов.
— Они его еще только разучивают. А «Марсельезу» давно умеют, — засмеялся Миронов. И отвернулся к стене.
Уже кричали первые кочеты по станице Березовской, шло к рассвету.
Везучий человек Миронов! Мог, конечно, Воропаев задержаться и на сутки, и на двое, дело у него было тонкое и затяжное: переманивать казаков с той стороны, где уговорами, где посулами, где прямо испугом скорой расплаты. Но пришел вовремя, как было условлено с начоперодом Степанятовым.
Гремел оркестр, стояла комендантская сотня (теперь, в 23-й стрелковой дивизии, разумеется, уж не сотня, а эскадрон!) под красным знаменем, и заходящее осеннее солнце желто и ясно оплавлялось на трубах оркестра.
Нарочный подскакал — оттуда — доложил лично Миронову: «Идут, больше двух сотен... а Степан Воропаев ранен, плечо прострелено и нога, лежит в попоне. Офицер успел вынуть пистолет во время полюбовных переговоров, посля — зарубили».
Дмитрий Полуян, начпоарма, сидел на коне рядом с Мироновым, слушал и запоминал все эти доклады и частные реплики комсостава. Хранил спокойное молчание.
Там грянула песня, и появился в конце улицы головной разъезд. Кони шли попарно, между передними, видно было, растянуты попоны в виде носилок, на них провисало тело раненого.
Миронов взял под козырек, за ним Сдобнов и Полуян.
Командир у них ранен, а не убит, и дело сделано, ревут старую походную песню красноармейцы, а за ними подтягивают и те, что не успели поснимать даже белых кокард. Песня старая, а слова в ней мелькают другие, обновленные наскоро:
Эх да, за курганом пики блещут,
Пыль несется, кони ржут.
Далеко, до Дону слышно —
То мироновцы идут!..
Подходили к Дону близко.
Шапки скинули долой,
Поклонились Дону низко:
Ой да, здравствуй, Дон, отец родной!
Когда оставалось не более сотни шагов до передних всадников, один из трубачей кивнул головой: начинай! Оркестр вскричал высоко и торжественно, вырывая душу. Была та волнующая минута встречи, которая навсегда закрепляла союз человечьих сердец, одевала в красные одежды серый мир повседневности, возвышала души. Почти три полные сотни прошли по фронту, выстроенному вдоль улицы, развернулись и стали напротив. По команде выхватили шашки и взяли «на караул», и тогда выехал на своем рыжем Миронов, откозырял, сказал твердо и зычно:
— Здравствуйте, родные станичники, красные бойцы!
Рявкнули, как в старое время: «Здра... жла... товарищ начдив!» («Откуда узнали, что не комбриг? Вот дьяволы!»)
Натянул крепче поводья, рыжий полукровок ударил передним копытом и шею изогнул колесом. Застоялся. Полетели в казачий строй горячие, понятные каждому, долгожданные для них, новичков, слова начдива:
