После говорили, что была у нее и контузия от близкого разрыва.
Всех раненых, оглушенных, смятых душевно, разоруженных бойцов немцы передали по соглашению карателям генерала Краснова. И началась другая кровавая оргия, стыд и позор всей нации, когда одни люди творят немыслимо жестокую расправу над другими, сломленными и безоружными...
Возможно, ее бы расстреляли, после того как она прямо высказала все это Персиянову, зверю в погонах полковника. Но ее не расстреляли, почему-то вступился есаул Скобцов, член Донского правительства, близкий самому атаману, и взял Веру на поруки...
После все разъяснилось.
Этот Скобцов был назначен раньше председателем трибунала в Анапе, когда судили весь большевистский ревком, захваченный белыми. Он-то и спас от казни Лизу Пиленко (точнее, Кузьмину-Караваеву) и женился на ней. И теперь случай, вмешательство старой девической дружбы помогли Вере вырваться из лап карателей.
Но — ненадолго.
С Лизой виделись только один раз, поплакали, есаул Скобцов отправлял уже свою семью подальше в тыл, в Поти, затем в Тифлис, а Верой занялась «по-доброму» контрразведка, поручик Щегловитов. Ей предложили, во искупление прежнего «греха с красными», сложную работу, ради которой пришлось переменить имя. Лиза Кузьмина-Караваева, кажется, не писала больше декадентских стихов, оставались от всей их жизни одни «скифские черепки»...
Боже, где ты, тихая Анапа, серые от пыли акации и кусты вокруг кладбищенских плит, улица генерала Гудовича, памятная скамья у дома на Крепостной?
Но мужчины, дряни, куда же завели они своих женщин?.. Самым порядочным человеком был пока что есаул Данила Скобцов: он, по крайности, семью свою не подвергал прямой опасности, отправил в глухой тыл... О чем все они думали, когда полагались на двадцатилетних авантюристов, борцов «за идею мировой революции» за чужой счет, да еще «интеллигентных с виду»?
Поздно вечером, при керосиновой лампе с бумажным абажуром, у которого медленно выгорала серединная кромка, обугливалась на глазах, Татьяна-Вера дежурила в полевом лазарете, размещенном в каком-то заброшенном доме. Грустила у столика с лекарствами в небольшой комнатке-боковушке. И тут вошел хорошо побритый, статный и чем-то опечаленный начальник штаба Сдобнов. Она знала, что он бывший казачий есаул, да это и с виду можно было определить — по выправке и поставу головы, развороту плеч. За окнами было темно, где-то на другом конце хутора взлаивала собака, вечор был почему-то знойный, как в июле.
— О чем грустите, Таня? — спросил Сдобнов, сразу определив по ее виду некую минорность настроения.
— У вас дело ко мне? — сухо спросила она, отталкивая глазами его слишком пристрастный взгляд.
— Как же без дела. Пришел на прием, по нездоровию души. Сердце что-то расшалилось, как на непогоду. В самом деле, саднит как-то...
— Это бывает...
— Так не поставите ли, право, горчичник? Это — рядом, — скосил Илларион Сдобнов смеющиеся глаза на дверь.
— Какие уж тут горчичники, когда и марганцовки нету. Какой-то дрянью обеззараживаем раны...
— Тогда, может... водочный компресс? — пошутил Сдобнов настойчиво.
Татьяна взглянула исподлобья с настороженностью пленницы и вдруг сдалась:
— Отчего же. Если есть... водка.
— Вообще-то у нас запрещено приказом. Но на этот случаи найдется.
Илларион Сдобнов взял сестру милосердия под руку, взял мягко и ласково, и вывел из лазаретной на улицу.
Когда подошли к неярко освещенному окну его комнаты, за плетневой изгородью палисадника, она остановилась вдруг и сказала тоном заговорщицы:
— Послушайте... Все говорят, что при чересчур живом и стремительном комбриге Миронове специально держат мягкого и сверхосторожного начштаба Сдобнова... А про нас с Надеждой прямо говорят, что мы-де вражеские шпионки. Как же это... нынешнее вот... совместить?
Илларион ваял ее твердо и бесповоротно за слабые плечи и повернул лицом к молодой луне. Сказал вполушепот, глаза — в глаза, сразу перейдя на «ты»:
— Ну какая ты шпионка, Таня! Ты... просто молодая, черненькая ласточка-касатушка со сломанным крылышком... Завтра... — Тут Илларион обнял ее плотнее и поцеловал в горячие, горьковатые от пота губы. Договорил уже после, когда входили в темный чулан дома: — Завтра почистишь перышки и... снова взлетишь, как новая.
В комнате горела пригашенная лампа-десятилинейка, белая занавеска колыхнулась в раскрытом окне, когда закрывали дверь, и вновь повисла от безветрия и духоты.
Татьяна села на мягкую кровать с лоскутным одеялом, разведя руки и упираясь ими в мягкое. В темных глазах ее застыло тревожное любопытство. Смотрела снизу вверх на Сдобнова, снимавшего портупею с шашкой.
— В самом деле?.. Так-таки и суждено было... встретиться?
— Суждено, — сказал Илларион и поднял ее за тонкие руки, прижал к себе...
Проснулась Татьяна в его комнате очень рано, почти на рассвете, чтобы уйти незаметно, минуя чужие глаза. Но Сдобнова уже не было, а на церковной площади трубач играл сбор.
Летучий рейд мироновской конницы успешно продолжался, шли к станции Себряково.
ДОКУМЕНТЫ
Из воспоминаний комиссара Е. А. Трифонова
Сухим костром полыхают боевые действия Миронова на нашем восточном фланге — вспыхивают и прогорают. Там, под Еланью, ведет свои странные операции Миронов, командир красной казачьей дивизии. Он бывший донской войсковой старшина, и кочевой романтизм бродит в его угарной крови. Непостижима степная стратегия красного атамана... Непостижима и кажется безумной.
Безумными кажутся и войска Миронова, его конные таборы. То рассеиваются, как дым, ряды мироновцев — бойцы, закинув пику за плечо и гнусавя заунывную песню, разъезжаются по своим хуторам и станицам, оставляя одинокого начдива со штабом на открытых позициях. То вновь толпы конных наползают по всем балкам к мироновскому дивизионному значку[40].
20
Бывший уездный городок Балашов, удобно расположенный на скрещении железных дорог Тамбов — Камышин и Поворино — Ртищево, приказом РВС Южного фронта был определен местом формирования штабов только что образованной 9-й Красной армии. Носович временно задержипался здесь для передачи дел начальнику штаба армии и заодно, как вновь назначенный начштаба фронта, познакомиться с ожидавшимся со дня на день новым командармом 9-й, бывшим председателем Высшей аттестационной комиссии РККА Егоровым.
В первых числах октября золотилось над прихоперскими тополевыми займищами тихое бабье лето. В осеннем безветрии оседали на порыжевшую траву, на иссохшие цветники обывательских палисадников паутина и огненно-краевые листья осин. Окна штаба распахнуты, одни работники — военной инспекции Подвойского — свою работу окончательно свернули, готовились выезжать вслед за своим начальником, другие — прибывающие сотрудники армейского штаба — еще никакой работы не начали, царил в полупустых комнатах необычный для военной поры умиротворяющий покой.
Носович сидел в своем кабинете, у раскрытого окна, в последний раз просматривал немногие бумажки, сохранившиеся в сейфе, вздыхал, шевелил большими щетинистыми усами, усмехался, думал... Спешить с отъездом в Козлов не следовало, судьба всей нынешней схватки должна решиться в ближайшие месяцы именно здесь, между Борисоглебском и Царицыном, на стыке фронтов 8-й и 9-й армий. Только отсюда можно было начинать главный поход объединенных армий Краснова и Деникина на Москву...
На крыльце громко протопали кованые каблуки, открылась дверь, вошел небольшой стремительный человек в черной куртке и кожаной, так называемой комиссарской, фуражке с красноэмалевой звездочкой, с сухощавым лицом и дерзкими глазами. Козырнул и резко шагнул от двери, протягивая руку для пожатия... Носович близоруко щурился, не доверяя глазам. Затем согнутой в локте рукой, вывернутой ладонью, словно от света, загородился от вошедшего и, сказав: «Подождите минуту», притянул створки окна, опустил шпингалеты.
Вошедший откровенно рассмеялся, и тогда только Носович пожал протянутую руку. Сказал с холодком, подчеркивая некоторое свое превосходство:
— Как вижу... делаете определенные успехи, поручик? Но... не следовало бы рисковать именно сейчас, когда я должен отбыть и Козлов. Переходный момент, знаете, — всяческие анкеты и прочее!
Перед ним стоял и улыбался контрразведчик Щегловитов.
— Мне казалось, что вы не особенно торопились в том направлении, ваше превосходительство, — как-то витиевато, наскучав по салону и белому штабу, объяснился Щегловитов. — Мне казалось, что вы ждали Егорова и... меня?
— Вас-то я никак не мог ждать, — прогудел Носович. — Были слухи, что вы угодили прямо в лапы мироновских янычаров, уж и не чаял, как это у них говорится, увидеть! Но рад, искренне рад! И в столь импозантном обличье?
— Делаю, как вы сказали, успехи... Сейчас многие стараются, так сказать, врастать! Борьба, как видим, предстоит долгая и упорная, приходится менять форму и даже кожу. Хочу особо упредить: даже в аппарате Донбюро РКП, который формируется где-то в Курске, имеются уже наши люди. Некто Мусиенко... Му-си-енко, явный «аристократ», даже по фамилии видно... И тем не менее возьмите на заметочку, чтобы ненароком не расстрелять вместе с прочей сволочью, когда займем Курск. Это все, что я намерен вам сказать. Обретаясь в толпе и всяких низменных «комитетах», отчасти потерял ориентировку... Не проинформируете, генерал?
