В силу всего этого и первая встреча наша состоялась чуть ли не на следующий день после вручения мною верительных грамот королю. Но медовый месяц длился меньше тридцати дней. В прессе стали появляться сообщения о новых нарушениях шведских территориальных вод неизвестными подводными лодками. Созданная правительством комиссия указала на СССР.
То, что для вручения ноты протеста советского посла вызвали не в МИД, как полагалось бы, а прямо к премьеру, в прессе трактовалось как свидетельство экстраординарного подхода страны к происходящему. Пальме объяснил мне это по-другому. Через огромный стеклянный холл в резиденции правительства Русенбад, ведущий к лифту на этаж, где был кабинет премьера, я вынужден был прокладывать себе дорогу буквально локтями. Когда я возвращался, мы с моим секретарем-переводчиком просто покатились комом вместе с журналистами и их фототелеснаряжением по широким ступеням парадной лестницы.
А в кабинете, пожав мне руку и пригласив садиться, Улоф Пальме пробормотал, словно бы смущенно, все необходимые слова и протянул мне двухстраничную ноту.
Я со своей стороны сказал то, что требовалось от меня: то есть что проинформирую свое правительство – и, откланявшись, повернул к выходу. Пальме догнал меня у самых дверей и, положив руку на плечо, сказал: «Я считал необходимым самому погромче крикнуть, чтобы обезоружить самых громких крикунов!»
Конечно же он рисковал, потому что, если бы я процитировал его, отвечая на бесконечные, часто весьма эмоциональные вопросы журналистов, а соблазн такой был, ему бы не поздоровилось. Для меня же это явилось первым признаком того, что он и сам не уверен в объективности и доказательности предъявленных обвинений. Но пойти против течения невозможно было в тот момент даже ему, с авторитетом и самовитостью.
Чтобы понять, что за атмосфера тогда царила в стране, достаточно заглянуть в газетные подшивки тех месяцев.
Газета «Арбетет» на полном серьезе писала: «Остается без ответа со стороны комиссии вопрос о том, осуществлялось ли радиообщение с окруженными подводными лодками через советское посольство. Таким образом, предстоит еще ответить на захватывающий вопрос: руководил ли вновь назначенный русский посол Борис Панкин лично бегством подлодок из залива Хошфьердена?»
Того, кто увидел в этих строках своего рода розыгрыш, я должен разочаровать: «Если радиосообщение обеспечивалось через посольство, то это объясняет причину высылки советского военно-морского атташе».
Другая газета, респектабельная «Дагенс нюхетер», опубликовала снимок, на котором перископы торчали из воды прямо перед королевским дворцом в центре города. И главный редактор газеты, встретившись случайно со мной как раз в этот день, не нашла ничего лучше, как сослаться на то, что была в командировке в день выхода злополучного номера.
Мы и потом еще несколько раз встречались с Улофом Пальме по тому же поводу. И каждый раз казенные слова очередного протеста он смягчал каким-нибудь жестом или фразой.
– Что ж, – сказал он мне в одну из наших встреч, – советская сторона утверждает, что лодок нет, шведская – что лодки появлялись и появляются. Нам не удается добиться признания от вас, вам не удается убедить нас. С этим надо жить.
И уже следующую встречу он начал с того, что стал мне показывать фотографии из фамильного альбома, сделанные некогда еще в Курляндской губернии, где находилась усадьба его предков с материнской стороны. Это было своеобразной прелюдией к его заявлению, что он хотел бы отправиться в Москву с визитом. Дело было вскоре после того, как он побывал на третьих по счету государственных похоронах в Москве.
Да, в пору, когда по инициативе шведской стороны контакты с СССР на политическом уровне были прерваны из-за пресловутых «нарушений», которые сидели у меня в печенках, Пальме летал в Москву три раза. И все на похороны. Вместе с дядей короля – принцем Бертилем, потомком наполеоновского маршала Бернадота, который был еще при жизни своего приципала призван на шведский королевский престол.
Улетали чуть свет, в 5:15 утра, на крошечном реактивном самолете. Возвращались в тот же день вечером. Я помню, приехав их провожать в первый раз, никак не мог найти этот самолет на поле второго по значению и отнюдь не правительственного стокгольмского аэропорта, в пятнадцати минутах от центра города, который выбрали, чтобы не ехать далеко. Ни неизбежной, как у нас и при Брежневе, и при Горбачеве, Ельцине или Путине, не говоря уж о Сталине или Хрущеве, свиты, никаких кортежей, никакого правительственного зала.
Премьер вышел из лимузина «вольво» вместе еще с парой человек, подождал несколько минут приезда принца, который по шведскому протоколу, как принц-регент, считался руководителем делегации, пожал еле отыскавшему их в предрассветной темноте советскому послу руку – и к самолету. Бегом по лесенке-трапу. Принц в мягком черном, сильно поношенном пальто успел еще сказать мне, что очень мило с моей стороны, что он никак не ожидал… Еще поинтересовался, какая погода в Москве, сколько времени будет продолжаться печальная церемония и где будет происходить – на воздухе или в закрытом месте. Принц боялся простудиться, и это было так понятно в его семьдесят с лишним лет.
Самолет взревел и улетел. На поле остался я с секретарем-переводчиком да работники технических служб. То же самое – по возвращении. Из самолета – прямо к ожидающей поодаль паре машин. Улоф Пальме – с чем-то вроде авоськи со свертками в газетной бумаге в одной руке. В другой – набитый до отказа пузатый портфель. Никому из сопровождающих – их было двое – и встречающих – шофер и помощник – и в голову не пришло взять у шефа эти предметы. А он явно не ощущал никакой неловкости, ни физической, ни иной, оттого что они были у него в руках.
Принц Бертиль все три раза – дело было, как помните, или поздней осенью, или ранней весной – жаловался на холод и ветер на трибунах Красной площади, зато с похвалой отзывался о хорошем горячем напитке, который подавали присутствующим, – «как наш глёг».
Похороны – невеселое дело, но Пальме возвращался каждый раз все более оживленным. В третий раз, в марте 1985 года, рассказал, что удалось не только пожать руку, но и «переброситься парой фраз с вашим новым руководством».
…Теперь, попросив передать его пожелание в Москву, он ясно дал понять, что не хотел бы, чтобы его намерение стало известно в шведских кругах.
Так трансформировал он для себя собственный афоризм «С этим надо жить». Решился сломать-таки плотину недоразумений и не хотел, чтобы ему в этом помешали пресса или оппозиция.
В главе о Горбачеве я рассказываю, какую неожиданную реакцию вызвал этот, как и всегда, нестандартный шаг Улофа Пальме и как в конце концов договоренность о его поездке в Москву была достигнута.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
