это генерал: лежа не видишь погон, да и на плечах у него был накинут белый халат. Только потом, когда он отошел на большее расстояние, я заметил на брюках у него красные лампасы… И, разумеется, подосадовал на себя из-за того, что, конечно же, какую-то юморную глупость высказал ему. Он только улыбнулся мне.
– Не переживай! Все то прошло, слава богу! Живы! Можно осмотреться.
XXVII
– Костя, ты не обессудь меня… – извиняюще сказал Иван. – Валидол хотя бы есть?
– Есть, есть, Ванюшка. – И Костя вскочил с места, кинулся искать его на комоде. – Вот он! Возьми! – Протянул флакон другу.
– Но я подожду пока принимать… Спасибо…
– Что, с сердцем плохо? Приляг на диван. И будешь лежа рассказывать. Полегче будет тебе. – Костя вновь присел на стул.
– Да нет, нет! У меня, знаете, после операции, когда полжелудка урезали, что-то сосудистое появилось: сразу задыхаюсь.
– И я также задыхаюсь после ранения… Вот как мы с тобой, Ванюшка… – Костя наклонился к нему, обнял его за плечи.
– Ну, на чем мы остановились?
– На генералах и моей глупости.
Иван стал шарить по своим карманам, ища, очевидно, коробку папирос, которая, однако, лежала на столике. И Кашин подсказал ему об этом. Только явно неожиданно для самого себя Иван, удивляясь такому обстоятельству, вытащил из кармана пачечку давних треугольных писем на совсем пожелтелой бумаге и минуту помедлил, как бы рассуждая дальше с самим собой: «Как они попали сюда?!» – Потом вспомнил, сказал:
– А, это же моя бывшая однополчанка Ася С. попросила меня принести для музея.
– Даже письма твои фронтовые сохранились?!
– Дело материнских рук, ребятки. Это я ей, матери, писал. Она, например, до сих пор хранит мой первый выпавший зуб и мою детскую распашонку. Через всю блокаду и эвакуацию это пронесла и провезла.
– Вот стойкость матери!
– Да… – Адамов держал на раскрытой ладони письма, как бы взвешивая их. – Музей славы на Невской Дубровке помогала организовать и эта моя однополчанка Ася. У меня отобрала часть фотографий моих боевых друзей и, конечно, мое фронтовое письмо взяла для экспозиции: в нем я писал матери о том, что убит этот самый солдат, этот, этот… Какими героями они погибли в бою…
– Что, Ваня, тебе худо? Дать валидол?
– Нет, я пережду еще. Просто я излишне взволновался. Но я и не могу иначе.
– Понимаю, друг мой. Я все понимаю. – И Костя, отвернувшись, странно заморгал глазами.
– Родина забыла о своих героях. Ведь был период, когда наши люди совсем-совсем не носили ордена, затаив где-то в глубине души боль. Ленточку на рукаве за ранение – и ту забыли вовсе: никто не носит. Ох-хо-хо! Ишь, мне медаль-то юбилейную выдали в военкомате, а не вручили вместе со всеми фронтовиками в учреждении, где я работаю внештатным сотрудником и даже состою на учете в партийной организации.
– Ты, что, в партию успел вступить? – удивился Костя.
– Нужно стало. Не удивляйтесь, ребятки. Сознательные фронтовики и сейчас работают с полным осознанием того, что они делают, как и на фронте, на благо страны; говорят себе: «Сегодня я еще здесь, на земле, участвую в делах, нужных Отечеству, вместе со всеми, а завтра, может быть, нас уже и не будет… Так надо торопиться с добром. Нам так хочется донести до молодежи чувство дружбы, Родины». Вон на девятое мая ближняя школа-десятилетка, при которой школьники сами создали музей, прислала приглашение: придти всем нам, фронтовикам, при орденах и медалях.
– Ваня, а у меня нет одной медали – самой дорогой для меня: «За взятие Будапешта». Полюбил я какую-то девушку. Уж не помню, где, какую. Мне было нечего ей подарить – и я подарил ей эту медаль. А документ у меня остался, цел.
– Значит, чтобы не портить винтами орденов пиджак (вон какая дура этот винт – пиджак продырявит – будь здоров!), попросил знакомого приварить ордена на общую колодку. И вот когда мы все приглашенные участники боев прошли при своих боевых регалиях в школу, это было, скажу, исключительное зрелище. Для всех присутствующих, живущих на настрое доброты, на памяти святой, неугасимой.
– Ну, ты, Иван – еще поэт, хотя по природе, считаю, чистый скульптор, ваятель. Хотя и приходится тебе ретушерствовать ныне. Подлаживаться…
– Эти письма… Я думал, что писалось мной чуть сентиментально, как свойственно молодым. Но, прочтя на буднях, успокоился. Тогдашнее время было такое. Я хочу найти одно письмо, над которым посмеялся даже, перечитывая его. Потом расскажу об одном эпизоде. – Иван поспешно расправлял треугольники и, глазами пробегая по строчкам, искал что-то нужное. – Вот вымарали… Видите? Не прочесть… Тоже зелеными чернилами… Военная цензура… Сейчас хочу еще найти… Где же тут про кальсоны?.. Сорок второй год, двадцать третьего февраля. «Здравствуйте мои родители…» Так… Сейчас, сейчас, ребятки… Я задерживаю вас… Вот цензурное… Черными чернилами строчки зачернены…
Костя вставил:
– Тогда у цензоров тоже работка была не дай бог: их не снабжали жирными фломастерами, что производятся теперь. Оттого они и зрение теряли, следя за тем, чтобы мы, солдаты-обормоты, не написали чего-нибудь лишнего, секретного.
– Да такие же девчонки, каких я встречал в госпиталях, служили и тут, в цензуре. Недоедали, недосыпали… Нет, не прочту тут… Я уж плохо вижу одним глазом.
– Давай, Ванюша, я почитаю: «Немцы прут и прут, справа и слева». – И Костя прокомментировал: «Чего ж ты, негодник, так пугал родных?»
– Не совсем. Я кое-где еще смягчал события.
– «Завтра решается судьба нашего родного города Ленина и, может быть, блокады». Ты пишешь о том, когда будет наступление! И цензура – Странно! – Пропустила это!
– Ну, видите, какие патриотические письма.
– «В бой буду идти с Великими именами…»
– Что, я так и написал?
– Ты уж, наверное, забыл, Иван.
– «Что суждено, того не миновать». Ну, это ты совсем не по-комсомольски… Опять привет кому-то…
– Вероятно, соседям Николаевым…
– Нет, еще кому-то… «Ну, как обстоят дела с топливом, питанием и денежными ресурсами?»
– Чувствуете? Все – об еде, о тепле…
– «Как почетный человек полка, я был назначен дежурным по пищеблоку и при Красном знамени».
– Да это я подлец нескромный…
– Ничего подобного. Не забывай, что ты почти еще мальчишка.
– Это было в сорок третьем.
– Двадцать лет?
– Да. Мне было мало ста грамм водки.
– Вот засранец… Чем хвастался!
Посмеялись втроем.
– Вы не против? Я прервусь. Можно закурить?
– Давай, давай!
Иван засмеялся неожиданно, сказал:
– Какая-то фантасмагория. Отчетливо подсовывается мне видение картины недействительной, но каковую, кажется, видел въявь. А где? Когда? Не вспомню сразу. Вроде б уже в поздние времена. Лишь запомнилось мне следующее: летнее тепло,
