— Ну, интересно?
Кулик кивнул головой.
Оказалось — им по пути, Иван Семенович попрощался с Куликом за руку. Домой Кулик вошел степенно. И хотя врезала ему мать по первое число за столь долгое отсутствие — перенес все молча. А наутро, принеся воды, сбегав в магазин, отправился в гараж. Потом они уже вместе ездили. Утром Иван Семенович заезжал за Куликом — посигналит и ждет, не выходя из кабины. Месяца через два, осенью, Кулик впервые проехал за рулем. Сам. Семенович дал ключ и сказал:
— Подгони-ка аппарат к воротам. — А сам ушел в контору.
И Кулик подогнал. С тех пор право развернуть полуторку, подать ее вперед или назад принадлежало Кулику.
Хлестало в кабину спелым ветром из степи, попыхивали по пыли проселочных дорог губчатые шины. Но все-таки это пока была игра.
За несколько дней до начала учебного года Иван Семенович взял с собой Кулика на нефтебазу, это в семидесяти километрах по хорошей окольной дороге — редкой тогда в этих местах. Улучшенное шоссе, то есть грейдерная трасса, покрытая щебенкой, с отчетливыми кюветами по краям. Если ехать старой военной дорогой через тайгу, до нефтебазы было сорок километров, но дорога была испорчена тракторами и танками. Да и времени впереди много, и не хотелось, видимо, Ивану Семеновичу трястись по корневищам просеки.
Мать сунула Кулику в дорогу ломоть еще горячего ржаного хлеба и узелок с яблоками — кислыми и крепкими, от них челюсти сводило судорогой и глаза сами собой щурились.
Иван Семенович был молчаливее обычного и словно похудел за ночь: обострились и пожелтели скулы, ввалились глаза, глубоко посаженные и без того. И таилась в них какая-то непонятная Кулику боль и тревога. Кулик не знал, что это с ним и как надо вести себя. Но стояла отличная погода, и, несмотря на то что солнце работало в полную меру своих сил, прохладно было в кабине. Словно ветер поселился в ней за их спинами и холодил затылок. Ни разу еще не ездил Кулик так далеко. И казалась ему дорога радостно огромной. И потому грустно сделалось, когда замелькали первые строения нефтебазы.
Иван Семенович оформил документы, потом подъехал к воротам. Тут вкривь и вкось уже сгрудились автомобили соседних строек, мельзавода, мясокомбината. Заняли очередь, потолкались среди шоферни. Тоска из глаз Ивана Семеновича не исчезала. Молчалив и хмур он был более обычного.
Потом Иван Семенович снова сел за руль и погнал полуторку к реке. Здесь протекала неширокая, но глубокая и всегда холодная река. И берега у нее были необычными — оба ровные и плоские, лишь метра на полтора выше уровня голубой, как сталь на изломе, воды, они обрывались, словно обрезанные, — ни плеса, ни песочка.
Часа два Иван Семенович лежал в тени машины, лицом вниз. Снял лишь куртку и постелил ее на траву. И на нефтебазе они оказались последними. На обратном пути, уже в сумерках, подъехав к развилке, Иван Семенович остановил машину и со стоном вывалился из кабины на землю — прямо под колеса полуторки.
В жизни каждого человека бывает такое мгновение, которое не только запоминается надолго, но которое присутствует во всей его жизни.
Тарахтела полуторка, подрагивала и покачивалась дверка, из которой вывалился Иван Семенович, а сам он с глухим стоном корчился в пыли у переднего колеса. И запомнился еще дрожащий блик на никелированном ободке фары, а в самой фаре отражался темный уже лес и узкая кочковатая дорога. И стоял маленький мальчик — впервые над страшной, взрослой бедой. И не сразу понял, что никого, кроме него, здесь нет и никто, кроме него, ничего не сможет сделать. Мотор потряхивал полуторку: на холостых работал с перебоями. И вместо того чтобы сначала помочь Ивану Семеновичу, Кулик кинулся в кабину, у полуторки не было стартера. Тогда это было в порядке вещей. Сейчас машину без стартера не выпустят на линию. Но тогда — заглохни она, ему ее бы не завести, да был и еще секрет, которого он не знал: надо было опередить зажигание — специально для запуска на руле под самой пипкой висели такие усики-рычажки. Сопельки их называли. Этого Кулик еще не усвоил. Он вскарабкался в кабину, чуть прогазовал, поставил ручной газ — мотор заработал ровнее. И тогда он вылез.
Иван Семенович пытался встать. Изо рта у него по небритому подбородку текла кровь, она скапливалась на подбородке и капала на кожанку, стекала по ней, пачкая белую сейчас руку Ивана Семеновича.
— Домой… — сказал он. — Скорей… Ты сможешь.
Кулик стал его тащить в кабину. Иван Семенович собрал все силы, чтобы вползти на сиденье. Вполз, пачкая все вокруг кровью. В тесной кабине полуторки он едва смог устроить голову и ноги так, чтобы они не мешали Кулику вести машину.
По каким трассам потом ни гонял он — эти первые сорок километров даже по прошествии многих лет в памяти его представали сплошным кошмаром. Сидеть на сиденье он не мог — тогда не видел дороги — мал ростом был Кулик. И когда привставал, держась за руль руками, нога невольно давила на акселератор и полуторка рвалась вперед. И еще одно — на механические тормоза у него не было силы, да к тому же он забыл, что поставил ручной газ на повышенные обороты: надвигается ухабина — уже из тьмы, в свете фар, а машина прет, несмотря на то что Кулик всей тяжестью своей становился на педаль тормоза.
На шоссе вышли ночью. Оставалось не более десяти километров. От неудобной позы окаменели спина и плечи. Каждая жилка дрожала в нем от слабости, горя и напряжения. И, пожалуй, самыми трудными были эти десять километров. Потом, когда он подвел машину к конторе стройки и она заглохла, упершись бампером в стену, тогда появились люди. Кулик слышал их голоса, словно во сне. Да так оно и было: он спал всю оставшуюся ночь и еще полдня. И все ехал и ехал — и летели, шарахались прямо на ветровое стекло птицы; дрожа от напряжения, машина отворачивала от них — и все почему-то вправо, вправо, словно шла по кругу.
И только проснувшись дома, в своей постели, он поел, что оставила ему мать, и снова уснул, теперь уже по-настоящему.
* * *
Гнибеда сам выдал Кулику документы на «Колхиду». Регистрировать машину в ГАИ было не нужно: ее никто не списывал, а номера просто сняли. И теперь самым старым во всей машине были номера — помятые, с облупившейся эмалью, поржавевшие. Гнибеда — это Кулик видел — даже смутился, отдавая номера. Но он сказал:
— Знаешь, сегодня привыкай к машине. Сгоняй в поселок, к морю сгоняй. И чтоб завтра утром к восьми был здесь. Бригада твоя соберется.
— Хорошо, — сказал Кулик. — Но я хочу, чтоб вы знали, начальник. От меня еще должно карболкой нести.
— Несет, — сказал Гнибеда, глянув на него острыми глазками. — Ну и что?
— Ничего. Я просто хотел, чтобы вы знали…
— Меня это не касается. За одного битого… — Кулик усмехнулся, обнажая влажные сахарные клыки.
— Дело в том, что бил я.
— Да? Ну что ж, пусть не лезут, — сказал Гнибеда. — Ты из г… сделал машину. И если ты мне сейчас скажешь, что это только для того, чтобы ты мог работать и зарабатывать, я тебе не поверю. Гони к морю. Остынь.
И когда Кулик двинулся к двери его маленького кабинетика-каморки, где все стены были увешаны техническими плакатами, таблицами, дорожными знаками, где стены над рядами стульев на уровне головы и плеч людей, когда они садятся здесь, были засалены до черноты, Гнибеда остановил его.
— То, что на тебе — это и все? — спросил Гнибеда, указывая обкуренным пальцем на свитер, надетый Куликом поверх рубашки.
— Нет, у меня есть белье, пара отличного белья.
Гнибеда встал из-за стола, потянулся куда-то в угол за собой, и Кулик увидел вешалку.
— Возьми. Потом купишь себе — отдашь.
И это было сказано так просто, так открыто и безо всякой нотки покровительства, что Кулик растерянно взял этот не новый, но крепкий еще, с чистым серым мехом внутри бушлат.
— Денег у меня нет, — сказал Гнибеда.
— У меня есть деньги, — сказал Кулик. — Хватит.
— Завтра, если успеешь до выезда в рейс, аванс выпишу. Нет — найдем. Только одно, парень. Ты прости меня, — сказал Гнибеда, — «Колхиду» твою разбил человек, который в рейсе закладывал. Он ее разбил два раза. Здесь семь перевалов, а если рейс в Находку — восемь. Туда — лес. Оттуда — трубы.
— Я не пью, — сказал Кулик.
— Хорошо, — сказал Гнибеда. — Я только хочу, чтобы ты знал.
Он почему-то повторил интонацию Кулика, когда тот говорил эти же слова ему, Гнибеде.
И Кулик улыбнулся.
Собственно, те два года, — «два с полтиной», которые Кулик провел в колонии, он не считал потерянным временем. Почему-то и в колонии ему было интересно жить. Смешно ведь — интересно в колонии, он это понимал, но это было именно так.
Зона, в которой содержались такие, как он — с маленькими сроками, находилась на южной окраине города. Сюда ходил даже автобус. И по ночам был слышен широкий гул, виделось зарево над городом, и постоянно, сотрясая стены и окна бараков, совсем рядом проходили тяжелые поезда. Их не сильно строго стерегли, на работу — на авторемонтный завод — ходили строем по широкому асфальтовому шоссе. И слева от шоссе высились корпуса огромного, новенького с иголочки завода, с еще не потускневшими окнами, с не закрытыми бетонными панелями конструкциями третьей очереди. Дальше дымились еще какие-то трубы и просвечивали на рассвете сквозными проемами другие здания — туда вела не асфальтированная пока, но широкая, укатанная дорога.
