Вечером, закусывая, Чайник откашлялся и посмотрел на друга с печальной улыбкой.
— Мартышка, — сказал он.
Тот хмуро взглянул на него поверх картофеля.
— Вы что-то хотите сказать мне, Фотерингей? — осведомился он.
— Да, — отвечал Чайник. — Только что я послал записку Анджелике, сообщая, что вместо меня завтра придешь ты. Бери ее. Мартышка. Она твоя. Я ухожу со сцены.
Мартышка удивился, мало того — он просиял, словно траппист, решивший махнуть рукой на все это молчание.
— Вот это да! Такого благородства…
— Ну, что ты, что ты!
— Я просто не знаю, что сказать.
— Желаю вам счастья.
— Спасибо, старик.
— Огромного счастья.
— Помни, у нас всегда будет для тебя ножи вилка. Научим детей звать тебя «Дядя Чайник».
— Спасибо, — сказал Чайник, — спасибо.
— Не за что, не за что.
Тут девица принесла Чайнику записку. Он прочитал ее и смял.
— От нее? — спросил Мартышка.
— Да.
— Все понимает и так далее?
— Да.
Мартышка задумчиво поел сыра. Чайник молчал, ведь он скрыл истину. Анджелика писала, что вместо школьников он может взять местных матерей, тоже участвовавших в празднествах. Кто-то должен отвечать за них, а младший священник вывихнул лодыжку.
Чайник читал между строк. Он понимал, что его роковое обаяние сделало свое дело. Она не может от него отказаться. Да и вообще, школьники — пустяк, а вот эти матери — потруднее. Их она может доверить только тому, кого… хм… э-э… любит.
Он вздохнул. Что ж, от судьбы не уйдешь. Он сделал ради друга все, что мог, но куда ему против нее!
Мне было нелегко (сказал Трутень) выяснить толком, что же случилось на ежегодных игрищах матерей. Чайник говорил об этом так, словно его томит старая рана. Только на четвертом коктейле он мало-мальски раскрылся и, глядя каменным взором, поведал о тогдашних событиях. Правда, каждое слово давалось ему с трудом.
По-видимому, началось все мирно. Шестнадцать особ средних лет сели в автобус и отъехали от викариата. Провожал их сам настоятель, преподобный П.П. Бриско. Под его строгим взором, рассказывал Чайник, дамы были как шелковые. В то время, как ни странно, он боялся только скуки.
И зря. Скуки не было.
Как я говорил, отъехали дамы в тихом, мирном настроении. Поразительно, насколько изменили их какие-то 50 ярдов. Когда викарий уже не мог их видеть, они неожиданно разрезвились. Чайник почувствовал недоброе, заметив, что очень толстая особа в розовой шляпке и цветастом платье внезапно запустила в случайного велосипедиста хорошим спелым помидором, свалив его тем самым в канаву. Все шестнадцать матерей смеялись, как фурии. Они явно решили, что праздник начался.
Теперь, оглядываясь назад, Чайник говорит, что этих матерей понять можно. Сидишь целый год в таком местечке, занятия — два, стирка и церковь, вот и мечтаешь о вакханалии. Но тогда он об этом не думал и ужасно страдал.
Он был человек скромный, публичности не любил, а как от нее скроешься, если ты едешь в автобусе с шестнадцатью особами, которые то распевают сомнительные песни, то на простой домашний манер бранят прохожих? Особенно запомнилась ему особа в очках и в мягкой шляпе, которую она сняла на ходу с другого велосипедиста. Словарь ее приближался к лексикону Рабле.
Наконец она довела несчастного Чайника.
— Ну, знаете… — сказал он, чувствуя, как слабы его доводы. — Все-таки… э…
Однако слова его произвели глубокое впечатление. Особы посмотрели друг на друга, поджав губы, подняв брови.
— Молодой человек, — сказала особа в шляпке, видимо, считавшая себя вождем, — не помолчите ли часом?
— Нет, это надо же! — возмутилась вторая, а третья заметила: «Вот зануда!»
— Такой сопляк! — поддала жару особа в мягкой шляпе и все захохотали, выражая согласие.
Чайник скис и жалел только о том, что, презрев советы семьи, не пошел в священники. Тех специально тренируют.
Хороший, крутой священник, грозно кривящий губы, быстро бы унасекомил этих мамаш. Он играл бы на них, как на гуслях или десятиструнной псалтыри. Но Чайник священником не стал и сделать ничего не мог.
Он настолько ничего не мог сделать, что, когда они свернули к Бридмуту, совсем пал духом. Викарий говорил, что едут они в соседнюю деревушку Ботсфорд Мортимер, к руинам древнего аббатства, где зайдут в музей (основанный и подаренный покойным сэром Уондсбери Поттом, мировым судьей), немного займутся рукоделием и поедут обратно. Они же направлялись в Бридсмут, к парку развлечений. Чайник задрожал от одной мысли о шестнадцати вакханках в этом парке, но говорить не посмел.
Примерно тогда, рассказывал он позже, он увидел глазами души, как блаженствует Мартышка среди школьников.
О том, что было в парке, Чайник просил меня не допытываться. Он сказал, что до сих пор содрогается при одном воспоминании. Крайне удивила его и психология матерей. По-видимому, думал он, у этих матерей матери были и, тем самым, они знати различие между добром и злом; и все же… Уточнять он не стал, но заверил меня, что одна особа в лиловой накидке, судя по всему, жила ради наслаждений.
Возникли некоторые трения, владелец парка их выгнал, и они отправились на пляж. Кажется, трения были чисто финансовые — владелец утверждал, что мать в бомбазиновом платье каталась на карусели одиннадцать раз, а заплатила один. Удар пришелся по Чайнику, что совсем уж печально, ибо на пути к морю бомбазиновая мать объяснила, что каталась она двенадцать раз, а заплатила — два.
Однако страдалец был так счастлив, что выбрался из парка, что счел подбитый глаз вполне резонной платой. Особенно вознесся он духом, когда все шестнадцать особ хором заорали и кинулись в лодку, которую услужливый ветер быстро отнес от берега. Хуже всего пришлось тому, кто взялся за весла.
Естественно, то был Чайник. Лодочник, человек разумный, отказался вести к берегу такой ковчег. Чайник несмело к нему подъезжал, но тот ответил, что должен следить за рулем, а когда наш герой намекнул, что и он рулить умеет, сообщил, что не доверит любителю ценную лодку. После этого он закурил трубку и принял позу римского патриция на пиру, а Чайник, повторим, взялся за весла точно того же размера, что и у галерных рабов.
Для человека, знавшего в Оксфорде только легкое каноэ, справился он хорошо, тем более, что матери мешали как могли. Они распевали что-то вроде «Эй, бодрей!» (хотя ему казалось, что тут подошла бы песня волжских бурлаков) и очень сбивали его с такта. Семь раз ловил он леща и семь раз все шестнадцать штук, прекратив пение, хохотали. Словом, испытание — на любителя. Прибавьте пляску на песке и обратный путь, и вы согласитесь, что входя в бар, Чайник заслужил хорошую выпивку.
Он как раз ставил кружку, чтобы налили еще пива, когда дверь открылась, и вошел Мартышка. Если бы Ф.-Ф. был меньше занят своими бедами, он бы заметил, что друг — не в лучшем виде. Воротничок его был порван, волосы взлохмачены, лицо перепачкано шоколадом, а к спине прилеплен бутерброд с вареньем. Увидев Чайника, он так разволновался, что кинулся на него, еще не заказав джину с джинджером.
— Ну, спасибо! — начал он. — Премного благодарен!
— За что? — спросил Чайник, уже обретя дар речи.
— За школьников, — едко ответил Мартышка. — За этих мальчишек с липкими ручонками. За… Что ты смотришь, как больная рыба? Я понял твои козни. Это же только выдумать! Вот уж, поистине, бес! Решил, видите ли, унизить меня перед Анджеликой! Конечно, если девушка видит, как эти гады бьют тебя свернутыми газетами, она к тебе изменится. Хо! — закончил Мартышка, спросив наконец джину.
Конечно, Чайник был потрясен, но вежество Фотерингеев не позволило ему продолжить беседу на людях. У девицы, к примеру, уже шевелились ушки.
— Не знаю, о чем ты говоришь, — сказал он, — но пойдем-ка лучше ко мне. Нельзя трепать в баре имя женщины.
— Это кто же его треплет?
— Ты. Если, по-твоему, это не называется «трепать», я уж и не знаю… Однако, слава Богу, есть люди с чувством чести.
Словом, они пошли наверх, и Чайник закрыл двери.
— Так, — сказал он, — что ты бесишься?
— Я уже говорил.
— Ну, повтори.
— С удовольствием!
— Ладно. Нет, минуточку!
Чайник резко открыл дверь и услышал, как катится по ступенькам девица. Потом он дверь закрыл и сказал:
— Ну, вот. Теперь — просим.
Мартышка отпил джину с джинджером и начал снова:
— Нет, такой пакости! Нет, такой подлости! Я тебя вижу насквозь, Фотерингей-Фиппс. На-сквозь! Ты знал, во что превращается человек на школьном празднике. Ты не хотел, чтобы Анджелика видела тебя в шоколаде и варенье. А я, дурак, тебе верил!
Сперва Чайник онемел от удивления, потом обрел дар речи. Его благородная душа не могла вынести такой несправедливости.
