Вот почувствовал Алёша, что светоносное небо, которое было в нём – полностью перетекло в ствол, и в груди теперь – только медальон, да пустота ледяная. Но и ствол уже не был прежним – он согревал, – железно–жёстким, но самым благодатным из всех стволов, которые когда–либо доводилось обнимать Алёше. Он уже мог отстранить губы, но не делал этого – целовал и целовал, пытаясь утешить своё исстрадавшееся, обмороженное сердце. Вдруг понял он, что нет уже ни свиста ветра, ни этих страшных, протяжных вековечных воплей – где–то близко пели соловьи, да травы благодатно, успокаивающе шелестели – послышался ему голос девичий – прекраснейший из всех… верно Олин?.. А потом негромкий, но мелодичный, бархатно–успокоенный мужской голос:
– Ну, вот и всё… Вот и позади страданье… Теперь искуплено всё… А была ли мука, была ли горечь?.. Была ли та жизнь далёкая, неразумная?.. Да нет – пожалуй что и не было – всё сон. А если даже и было, что ж с того?.. Было да прошло, и теперь не вернётся. Всё одно сон… Ну вот и пришёл к тебе, родимая. Долгими были странствия мои, но теперь, всё позади…И вот я стою пред тобою на коленях. Снизойди, возьми мою руку, и мы побежим по полям…
В голосе была светлая печаль, аурой окутала она Алёшу, и юноша наконец то обернулся, и увидел, что в двух шагах от него, прильнувши к тому же стволу, лежит, и шепчет это некий светлый старец с мудрыми очами. А вокруг – ах, какая светлая, родимая благодать вокруг! Летний день, пшеничные всходы, всё ярко, и с клубящимися облаками, и с переливами птичьих голосов, и так свято будто в храме, в которое вот–вот снизойдёт любимое Божество. Алёша отступил на несколько шагов, оглянулся на ствол Одинокой Берёзы, и понял, что она и была светоносным центром этого храма – ствол жил, переливался своей белизной. И вот – о прекраснейшее чудо! – из ствола выступили плавные, женственные руки, и легли на лоб старца – тот замер, потом прошептал тихо–тихо – но словно тёплым, не умирающим ветром тот шёпот на Алёшу повеял:
– Марьюшка…
А потом Алеша понял, что блаженный полдень меркнет, всё становится призрачным, прозрачным, и проступают жёсткие, режущие контуры Мёртвого Мира.
– Нет! – в отчаянье закричал Алёша и бросился к Одинокой Берёзе, но она была уже безжизненным призраком, тончайшим сцеплением тумана, которое разорвалось, растворилось без следа от его прикосновения – вокруг снова были мрак да холод…
Но вот голос Чунга:
– Поднимайся – ты должен идти. ведь ты так истомился без Мира Снов… Скорее… Скорее…
Алёша вскинул голову, увидел золотящуюся над ним вуаль, улыбнулся печально, сделал шаг вперёд, и… был возвращён.
* * *
– Алёша, мы прощёны… Всё хорошо… – Олин голос нахлынул, словно поцеловал…
Алёша приподнялся, и увидел, что ствол недавно посаженной берёзки прежний: листики молодые на нём колышутся, тихо шепчут что–то. Оля держала Алёшу за руку, словно солнце улыбалась ему, а старец Дубрав рассказывал:
– Как обхватил ты берёзку, да в Мёртвый мир канул – блёклыми её листья сделались, а ствол призрачным стал, того и гляди – совсем исчезнет. Тут ветер ещё усилился – серчал, стало быть леший; того и гляди учинит что–нибудь. Я ж к нему обернулся и говорю: не гневайся, ведь Алёша это ради спасения иного человека свершает; ведь даже зная, что ты его в ледышку обратишь, всё равно – жизнью жертвует, чтобы только спасти того страдальца в Мёртвом мире. И тогда сменил гнев на милость леший. Тогда зазвучала дивная песнь на древнем языке ветра да облаков; и вот потянулись из земли–матушки в берёзкин ствол новые силы – а в ней–то, в земле матушки, силы неиссякаемые. И вновь ствол –налился, вновь, а, впрочем… ты сам всё видишь…
Помолчали, впитывая блаженные минуты спокойствия. Даже и Жар замолк – маленьким солнцем улёгся в травах… Алёша первым нарушил тишину:
– Что ж дальше?..
– А дальше – в дорогу. Уж коли ты выздоровел, сегодня же и отправимся. Телегу нам добрый Тимофей дарит… Но он будет вознаграждён сполна…
* * *
Всё ж они погостили до следующего рассвета. Вечером в просторной избе Тимофея собралось много жителей Темнинки с жёнами и детьми. Они плакали – не хотели отпускать Олю. Вот чудо! Она всё это время не отходила от Алёшиной кровати – но ведь и для них сияла…
Кто одно её слово услышит – словно солнечным, весенним днём посреди зимы лютой одарен будет. Солнышком её называли – слышал то Дубрав, и выступали в его глубоких глазах слёзы – свою доченьку, которую тоже Солнышком звали вспоминал.
Больше всех был печален Николушка. Он ведь полюбил Олю, полюбил как сестру, как частицу себя, нельзя её было не любить; даже и самый чёрствый человек к её свету потянулся бы. Николушка ничего не ел, сидел непривычно мрачный, на вопросы не отвечал; потом вскочил из–за стола, выбежал в совершенно оттаявшую уже Темнинку, но через полчаса вернулся, и уж до самого окончания этих печальных проводов просидел, ни на мгновенье не отводя любящего взгляда от Оли.
И на следующее утро, когда она сидела в телеге – Николушка, сильно бледный (ясное дело – всю ночь не спал) – не сдерживая слёз, шептал:
– Я буду помнить тебя, всегда… Клянусь… Ты знаешь – я только сейчас понимаю – прошедшая зима была счастливейшей в моей жизни. Видеть тебя хоть иногда, слышать хоть изредка твой голос. И даже и не понимал, как был счастлив! А отныне что зимы, что вёсны, всё одно – будут окутаны для меня печалью. Я знаю, ты любишь Алёшу – это прекрасно… Да, да!.. Ты только знай, что в этом мире есть такой человек, который… будет посвящать тебе песни…
– Да что ты… – смущённо засияла Оля.
– Клянусь! Пусть то и печаль, но и счастье для меня… Ну, прощай…
– Николушка! – пропела уже с Янтарного тракта Оля. – Ты ходи к берёзе, которую мы давеча у Сестры посадили. Там Светло!
Глава 10. Море и Лукоморье
Несется по Янтарному тракту Вихрь, везёт за собой повозку, в которой сидят: старец Дубрав, Ярослав, Жар, а также – Алеша и Оля.
Улетали назад версты, расплывались в синей дымке деревеньки и города, а впереди открывались все новые и новые дали – даль за далью, поле за полем и не было этим простором конца. Алеша часто смотрел в небо, то спокойное, то грозное – черные тучи плыли навстречу им и где–то вдали косые темные стяги весенних дождей словно хрустальные нити протягивались к земле. Поливал ли мягкий весенний дождь или же пригревало солнышко – все это было только в радость и не хотелось уже думать, о Мёртвом мире…
Семь дней минуло с того дня, как оставили они Темнинку, и, когда время уже близилось к вечеру старец Дубрав указал на широкую реку, которая появилась из–за гряды холмов и неспешно несла свои воды невдалеке от тракта:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
