концерта, которым он будет дирижировать в Париже, своей любимой Пятой симфонией. А для начала он наметил Вступление и Чудо святой пятницы из «Парсифаля», и Зепп потешался над таким сочетанием. Он спросил:
– Если бы вы не играли этой божественной чепухи, ваши стражи Грааля, пожалуй, не пустили бы вас сюда, к нам, а?
– Он уж опять о политике, – сказала, как бы извиняясь, Анна. – Никак не может держать язык за зубами.
Риман, теребя ус, улыбнулся слабой, снисходительной улыбкой.
Анна без долгих предисловий рассказала о предстоящей радиопередаче «Персов». Риман разволновался, когда она упомянула, что передача состоится уже на следующей неделе, в среду. Ему очень хотелось послушать «Персов» вместе с Траутвейном.
– Вот досада, – сказал он задумчиво, – у меня на среду назначена репетиция в Брюсселе.
– Постарайтесь как-нибудь задержаться на день, – попросила Анна. – Как хорошо было бы послушать передачу вместе. – И она выразительно взглянула на него своими прекрасными, сияющими глазами.
Траутвейн кашлянул и что-то смущенно буркнул. Но Риман быстро решился:
– Я остаюсь. В Брюсселе будет одной репетицией меньше, и только.
Анна была счастлива, Зепп тоже был тронут, видя, с какой готовностью Риман откликнулся на их приглашение.
За мороженым и шампанским – трудно было догадаться, что оно случайно куплено по дешевке, – произошло первое крупное столкновение. Было произнесено имя капельмейстера Натана, которого фашисты изгнали из Германии и который теперь пожинал лавры в Нью-Йорке, Траутвейн не мог отказать себе в удовольствии заметить, что Риман при всем своем человеколюбии, вероятно, рад был избавиться от конкурента; надо сказать, что капельмейстер Натан наряду с Риманом был любимейшим дирижером в Германии.
– Чересчур мягкое исполнение Натаном брамсовского реквиема, пожалуй, еще недостаточное основание, чтобы выгнать его из Германии, – зло пошутил Траутвейн.
Дело в том, что Риман, когда заговаривали о Натане, обыкновенно выражал сожаление, что этот талантливый дирижер не может преодолеть своей излишне мягкой манеры, в особенности в исполнении «Немецкого реквиема». Тайное сознание вины заставило Римана, который до сих пор владел собой, обидеться как раз на эту шутку. Она прозвучала так, будто Зепп полагал, что он, Риман, заодно с фашистами, что он старался сплавить конкурента. Его бледное лицо побагровело. Конечно, сказал он, судьба Натана вызывает в нем, как во всяком порядочном человеке, сожаление, и он сделал все возможное, чтобы заступиться за него перед гитлеровскими бонзами. Но как раз случай с Натаном, по сути дела, не говорит против фашистов. При хорошем музыкальном вкусе дешевые эффекты, к которым прибегает Натан, могут хоть кого вывести из терпения, и, кажется, была бы у тебя власть, ты и сам бы его за дверь выставил. И прежде чем Траутвейн успел возразить, он продолжал раздраженно и запальчиво:
– Конечно, теперь на высоких и высших постах сидят люди, не смыслящие в искусстве ни бельмеса и все же всюду сующие свой нос. Но вспомните, мой милый, времена Веймарской республики, начальниками кишмя кишело, но они тоже не всегда умели отличить человеческий голос от трубы.
Зепп неуклюже бегал взад и вперед по тесно заставленной комнате; Анна боялась, что он заденет что-нибудь из посуды или других вещей. В словах Римана Зепп расслышал одно: Риман защищает фашистский режим, варварство, самое ужасное насилие над духом, какое только пришлось пережить человечеству за всю его историю. Он возмутился. Усиленно жестикулируя, он гневно накинулся на Римана и, забыв о существе спора, выкрикивал злые слова. Как можно защищать такой режим? Пусть этот режим сделал Римана государственным советником и платит ему баснословные гонорары. Но разве высокие гонорары вознаграждают его за то, что на свидание с Зеппом он вынужден красться тайком, как в воровской притон?
На бледном лице Римана выступили красные пятна, его мечтательные глаза под высоким лбом от волнения заблестели лихорадочным блеском. Но он дал себе слово не поддаваться ни на какие выпады Зеппа. Стараясь сохранить непринужденность, он вспенил вилкой шампанское, поднес бокал ко рту, поставил его на место, не прикоснувшись к вину, и стал нервно пощипывать длинные, меланхолически свисавшие усы. С ума сошел Зепп, что ли? Утратил всякое чутье действительности? Не знает, что в «третьей империи» зависишь от капризов разных людишек, что там над тобой всегда висит меч? Не понимает, что значит для него, государственного советника Римана, визит к эмигранту? Это риск, мой милый, это может повлечь за собой большие неприятности. А неприятности в «третьей империи» – это хуже, чем во Франции каторжная тюрьма. Разве Зепп этого не знает? Риман не ставит себе в заслугу то, что он сидит здесь. Он пришел, повинуясь внутренней потребности, сердечному желанию видеть друга. Но во всяком случае, это смелый шаг. Не у всякого хватило бы мужества на такой шаг. А Зепп так резко и несправедливо обрушился на него.
Но об этом ни слова. Надо сдержать себя. Ведь он видит, как живется Зеппу. Зепп ютится в грязной дыре, он беден, он с корнем вырван из родной почвы. Риман знает, как привязан Зепп к родине, к Мюнхену, к немецкой музыке. Немецкая музыка – это тебе, милый мой, не парижская музыка. Не удивительно, что человек, который терпит столько горьких лишений, впадает в истерику, и нельзя так уж всерьез принимать все, что он выкрикивает.
Риман поэтому не стал вступать в спор с Зеппом. Он удовольствовался тем, что сказал ему с полным самообладанием, после короткой паузы:
– Иные полагают, мой милый, что люди, живущие в эмиграции, находятся в тылу, а мы, те, кто борется внутри «третьей империи» за уцелевшие остатки искусства и культуры, мы боремся на фронте. Нет, нет, – сказал он примирительно, видя, что Зепп опять готов вспылить, – я не говорю, что разделяю эту точку зрения, я ссылаюсь на нее лишь потому, что вы несправедливы. Будьте же объективны, Зепп. Сознаюсь, я не горю желанием показаться с вами в обществе; но что я шел к вам крадучись, это просто неверно. Если бы мне запретили встретиться с вами, я ни за что не подчинился бы. Я, например, отказался от банкета, который германское посольство собиралось дать сегодня вечером в мою честь, и вот сижу у вас. Я говорю не для того, чтобы хвастнуть этим: вы вынуждаете меня защищаться. – Он замолчал, помешал вилкой в бокале, улыбнулся примирительно, добродушно, дружески. – Когда я позвонил вам, Зепп, – сказал он, и в эту минуту он совсем не походил на государственного советника, – я не считал свой приход к вам какой-то демонстрацией. Я просто хотел повидать своего старого приятеля Зеппа.
То, что сказал Риман, звучало как будто убедительно,
