У жильца, занимавшего прилегающую к квадрату квадратуру, сырость разболелась во рту, выписывая острые спирали под зубной коронкой. Жилец, дыша в подушку, сначала считал шаги за стеной и глотал кислую слюну. Потом шаги оборвались. Боль продолжала спирали. И вдруг сквозь стену ударило сухим и коротким ветром; легкий, но звонкий всплеск и дробные убегающие уколы как если б сотня циркулей, скользя остриями ножек по стеклу, бросилась по радиусам врозь. Затем все смолкло, и только в виске четко цокало что-то, отдаваясь мягкими эхами в мозг. Боль исчезла. Жилец натянул на виски одеяло, и через минуту клетки мозга ему расцепило сном.
Наутро квадратная комната была до странности тиха. К полудню прозудел звонок: продолжительный и два коротких. Квадратная комната, к которой относилось это звоносочетание, не откликалась. Еще раз: длинный и два кратких. Пауза. И опять: зудящее тире и двоеточие. Квадратная молчала. Сосед с обвязанной щекой, подхватывая пядями опадающие туфли, дошаркал до двери и снял цепь; вежливо качнувшийся навстречу кант был ему привычен; но грузная, в сером сукне офицерского покроя фигура, прятавшая лицо в поднятый воротник, показалась ему не совсем понятной. Сосед квадрата замедлил на пороге своей комнаты, наблюдая посетителя. Двое, пройдя через полутемную переднюю, остановились у Штереровой двери: сначала кантастый косточкой указательного пальца отстучал мелкую дробь - комната безмолвствовала; к стуку указательного сгиба прикостился сгиб среднего; секунда ожидания - и вдруг в дверь бухнул кулак второго посетителя; дверь загудела, но изнутри никто не отзывался. Окантованная шея пригнулась к замочной скважине, отдернулась и прошелестела: "Ключ оттуда, значит..." - и, мягко оцарапав дверь, тихо, как если б хотела вдуть голос сквозь щель: "Максимилиан Федорович, ведь это же мы, свои, как условлено..."
Дверь продолжала перегораживать вход. Зато две соседние дверные створы приоткрылись. Выглянули любопытствующие носы, и кто-то произнес слово "милиция". Спутник окантованного подтянул воротник к глазам и повернул тупые носки к выходу. Но истертый кант продолжал тереться около скважины, шаря ладонями по глухой доске. Не прошло и пяти минут, как трахнул замок, и дверь, отшатнувшись, показала дюжине глаз квадрат комнаты. У левой стены пустой матрац, вытянувшийся вдоль половиц, в правом углу - пачка книг, придавленных сверху ящиком с торчащими из него горлами пустых склянок, прямо у окна - некрашеный стол в пестрых пятнах, втравленных какими-то жидкостями. Впрочем, кроме пятен, на нем еще находилось нечто, сразу же остановившее на себе всю дюжину зрачков: это был подсвечник, моргающий слепнущим желтым огнем из своей круглой металлической глазницы. Вошедшие еще раз обыскали глазами пустоту - человека, зажегшего свечу, не было. Сосед с обвязанной челюстью потрогал торчащий из сломанной колодки ключ: человека, запершегося внутри, не виделось и следа. Милиционер, послюнив карандаш, приступил к протоколу, но как начать, он не знал. Тем временем желтый огонь, моргнув в последний раз, погас.
Встреча пассажиров несостоявшегося путешествия была краткой и безрезультатной. Они были похожи на людей, мимо которых пронеслись освещенные окна экспресса, канувшего из тьмы в тьму. Истертый кант казался совершенно уничтоженным; прозелень с его пальто всползла на лицо, усы дергало судорожью: "Кто бы мог знать - кто мог..."
- Вы, - скрипел тугой щетиной воротник-генерал, - выдумали цацу "изобретатель, гений!"; сцапать деньги и дать тягу - это-с старое изобретение.
- Пусть мне отдадут мои бриллианты!
- Ну да, и бриллианты. Надо поймать молодчика за пятки. Идите в МУР и...
- Слуга покорный. Я в МУРы не ходок. Идите вы да смотрите, как бы...
И разговор угас. Правда, было еще много злых, вклевывающихся друг в друга слов, но поступательной силы в них не было.
Пустой квадрат в Зачатьевском переулке, разумеется, вскоре лишился своей пустоты. Непонятный подсвечник не успел еще до конца остынуть, как уж в комнату вдвинулась, визжа ножками об пол, чья-то кровать, на стенку, цепляясь гвоздями, полезла полка. Москва, гигантский сплющенный человечник, тотчас же втиснулась в пустые аршины в лице тихошагого и бритолицего, с гнутой спиной и портфелем, вросшим в локоть, человека.
Новый постоялец, обменявший ордер на квадрат, мало интересовался своим обиталищем. С утра и до черной ночи портфель водил его из заседания в заседание, от папок к папкам, из "номерованных дел" к "делам"; к вечеру портфель разбухал, а портфеленосец сплющивался и, с трудом проделав четыре этажа, искал поддержки у четырех ножек своей кровати. Время его было так точно поделено между отсутствием в присутствиях и отсутствующим присутствием, если только так можно назвать крепкий, начисто выключающий сон, что постоялец далеко не сразу наткнулся на незначительный, но все же странный феномен, требующий некоторой тишины и настороженности слуха. Феномен этот был обнаружен новым постояльцем в ночь с 7 на 8 ноября: в этот день портфель - как ни странно - отпустил человека одного; человек вернулся к сумеркам и прилег затылком в ладони; за стенками было тихо - праздник увел людей в клубы и театры; постоялец, прикрыв глаза, продолжал видеть плывущую реку знамен, колыхание тысячетелых толп - и вдруг он осознал тихий, до чрезвычайности тихий, но ритмический и четкий звук. Вначале звук ощущался лишь призвуком, идущим обочиной шумящего еще в мозгу дня, пунктиром перфораций вдоль разматываемой ленты, но затем, набирая объективности, звук стал резче и четче, и человек, приподнявшись с постели, ясно его локализовал: механически мерные, колющие воздух, стеклистые звуки слышались где-то в средине сумерек, заполнивших комнатный куб, не то над столом, не то на аршин вправо. Постоялец спустил ноги с кровати и хотел сделать шаг к феномену, но в это время стукнула входная дверь, ноги соседей затопали по коридору, и хрупкий, у пределов слышимости, звук был оттеснен за предел. Однако обитатель квадрата, почему-то встревоженный этим, казалось бы, пустяком, решил все-таки подкараулить пустяк и еще раз проверить перцепцию. В ту же ночь, когда дом угомонился и вкруг квадрата сомкнулась тишина, человек оторвал ухо от подушки и стал вслушиваться: шум кровати в ушах сначала мешал изловить звук, но понемногу сквозь утишающуюся кровь стал выпунктироваться тихий, но четкий отсчет. Жилец промучился ночь и еще ночь. Затем обратился к врачу. Черная трубка аускультировала сердце и дыхание; ребро докторской ладони проверило коленный рефлекс, и пациенту предложено было припомнить болезни отца, деда и прадеда. Ладонь, прикрючив пальцы к перу, прописала бром, рукопожимающе сложилась и смахнула кредитку.
Бром не справился с феноменом. Пунктирный игляной звук, дождавшись тишины, неизменно возникал все с той же монотонической машинной четкостью. Жилец стал избегать встреч со счетчиком тишины. Две-три ночи кряду он, выискивая предлоги, провел у сослуживца, наконец, не умея придумывать дальше, рассказал о счетчике тишины, как он это называл. Сослуживец сначала поднял брови, потом растянул рот:
- Э, да вы, я вижу, мистик, не угодно ль в вистик. Стыдно: от червячка паникуете.
- Как - от?
- А так: есть такой премирнющий червячишко, всверлится в стену или там шкап, доску стола и стучит: цок, цок, цок. Дотошная древоточина, не помню только, как его на латинском. Во Франции прозывают его: Судьба, дестин, или как там по-ихнему. Ну, вот вы этой червячуги, дестина-то, и испугались. Ясно, как на ладони.
Ночлежник с Зачатьевского недоверчиво переспросил, затребовал подробностей, наутро погряз в энтомологических справочниках, нашел, прочел, перечел и вдруг почувствовал себя освобожденным от психического затиска.
К вечеру этого же дня он спокойно включился в квадрат своей комнаты и спал без снов, не будимый ни тишиной, ни ее счетчиком.
IX
Приливы и отливы дней, солнечные нахлыни и схлыни, незаметно с каждым разом нечто приносили и нечто уносили. Шеренга взгорбий у Кремлевской стены медленно длинилась. Пятиголовые вратастые храмы проваливались в отливы, и почва над ними зарастала булыжинами. Грузовики перестали пить спирт и дышать пьяным перегаром. Над скатами кровель радиозвук стал плести свою проволочную паутину; круглоротые рупора собирали вокруг себя тысячи жадных ушных раковин. Автобусные короба, надсаживая рессоры, закачались из ухабов в ухабы. За старым Петровским дворцом вытянулся каменным эллипсом гигантский стадион на сорок тысяч глаз. Переулок Сорока Мучеников переименовали в Динамовскую улицу. На Новоблагословенной задымил трубами первый водочный завод. Нос посетителя премьер среди запахов пота и рублевого одеколона нет-нет да натыкался на дуновение заграничного "Шипра". Обитатель Зачатьевского квадрата вдевал дугу спины уже не во френч, а в пиджак. Поверх пестрых пятен стола легла скатерть, закрепленная в собственность тремя ударами аукционного молотка. Портфель, хоть не сильно постаревший и стертый дожелта, продолжал водить в безысходность исходящих и входящих от четырех ножек кровати к четырем ногам канцелярского стола и обратно. Ключ - из скважины в карман и опять в скважину. И только однажды перед ключом разверзлась - не скважина и не карман, а, скажем, пропасть. Можно, конечно, сунув ключи в пропасть, дважды повернуть его слева направо - жилец так и сделал, но... незачем нарушать логику хроноса или, как принято говорить, хронологический порядок.
