Я уже рассказывал, что после вынесения нам приговора произошло неслыханное и невиданное — на несколько дней мы оказались на свободе. Считалось, что это время мы должны были потратить на свидания с родными и подготовку к отбытию в ссылку. Мы потратили их совсем не по назначению: определили дальнейшие пути нашей организации, а я занимался еще подборкой книг и материалов, которые необходимо было взять с собой.
Мы, бывшие узники, не видели друг друга год или год с небольшим и вот, выйдя «временно» на свободу, даже нагло, на зло врагам сфотографировались. Эта фотография потом имела очень большой успех в наших революционных и социал-демократических кругах.
Во время этих трех дней, проведенных вместе, мы все заметили, что Петр как-то непривычно меланхоличен, а временами и неоправданно раздражителен. Мы еще не знали тогда, что это начало конца. Он не выдержал одиночки, полицейского гнета, давления самого времени, в которое он родился. Но диагноз ему был поставлен позже. В Бутырскую тюрьму в Москве, где собирали политзаключенных перед отправкой в Сибирь, по настоянию товарищей к Петру Запорожцу был вызван знаменитый психиатр Корсаков. По его заключению Запорожца освободили, и родные забрали его к себе в деревню. Вскоре он умер.
Ну давайте воскликнем: это первая жертва нашего тюремного процесса и годового пребывания в застенке! Это жертва нашей профессии. А разве он последний? Разве издерганные нервы, моя бессонница, ужасные головные боли, предчувствие смерти — все это не имеет тех же корней?
Обращаю внимание еще на одно обстоятельство: все мы во время следствия, или, как тогда называли, во время дознания, мы все демонстративно отказывались признавать свое участие в социал-демократическом движении. И это была наша выверенная и согласованная тактика, совместно выработанная в то время и узаконенная. Здесь не надо искать нашего морального сервилизма: мы имели дело с полицией.
Три дня на воле в Петербурге! Надо было подумать над разверзшейся перед каждым из нас ссылкой. Решить вопросы не только интеллектуальные — какие книжки брать, — но и самые практические: теплая одежда, лекарства, постельное белье. Ко всем нам подступал и еще один, сугубо «личный» вопрос. А не следует ли уже из ссылки уйти в нелегальщину, скрываться, потом эмигрировать? Впоследствии наши товарищи поступали так довольно часто: бежали из ссылки и Троцкий, и Сталин, и многие другие. Маячили перед глазами шпили готических соборов Европы и европейский налаженный быт? Никто еще тогда не представлял ужаса и глухой безысходности настоящей эмиграции. Я про себя знал всегда, что если можно остаться на родине, надо оставаться. Нельзя эмигрировать просто для того, чтобы переменить жизнь в надежде, что в чужой, но не опасной атмосфере станет лучше работаться и прояснятся мысли. Если мыслей нет, они и не появятся. Я понимал, что можно было уехать ради хороших библиотек — иногда я так и классифицировал города: на «хорошие», в которых четко и хорошо работают библиотеки, и «плохие», где библиотеки неудобны и порядок в них недемократичен. По моей классификации, Париж — далеко не лучший город в мире.
Я презирал людей, которые уезжали с родины ради комфорта. Но тогда, накануне самой реальной, а не умозрительной ссылки, мы осознанно решили не уходить в эмиграцию, движению предстояло еще развиваться, надо было работать и тянуть лямку здесь. Если не мы, то кто же? Какая польза была бы для российского движения от нас, очень еще неопытных и политически не вполне подготовленных молодых людей, в Европе? Оружие нашей борьбы — это наша собственная квалификация, начитанность, понимание марксизма, поэтому ссылку надо использовать для пополнения своего теоретического багажа. Стремиться в Европу нам было рановато. В Европе сидели Аксельрод и Плеханов.
Все счастливо сложилось и с самой отправкой нас в ссылку! Дело даже не в том, что некоторым из нас разрешили ехать за собственный счет. Здесь опять мама, с ее немецкой пунктуальной настойчивостью, умело и долго атаковала полицейские инстанции и упирала на то, что я не совсем здоров, и она, статская советница, готова сама сопровождать сына в Сибирь. Вода, как известно, точит камень, и такое разрешение ехать за собственный счет было мне дано. И трехдневный «отпуск» из тюрьмы, и поездка за собственный счет — льготы по тем временам были немыслимые. Другое дело, что мама потом из-за недомоганий не смогла, как всерьез предполагала вначале, поехать, но бумаги уже были выправлены, и я отправился в это путешествие вместе со своим подельщиком доктором Ляховским.
Представляет ли современная публика, что такое отправка в Сибирь за казенный счет? Это длинная цепочка этапов, по которой прошли тысячи политзаключенных. Эта дорога народного страданья совершенно не случайно была упомянута во многих произведениях нашей отечественной литературы. Даже есть народная песня на стихи Некрасова о Владимирке, и у превосходного русского живописца Левитана есть картина с таким же названием. И не по владимирскому ли этапу шла вместе с политическими Катюша Маслова, героиня «Воскресения» Льва Толстого? «Столыпинский вагон» — это, как я уже сказал, изобретение более позднего времени: плод прогресса техники и следствие расширения массы «государственных преступников». «Столыпинский вагон» однако все же имеет отношение к моему рассказу.
Вступало в строй совместное детище российской монархии и народившегося российского капитализма — Транссибирская магистраль. В соответствии с веянием времени каторжан и политзаключенных начинали перевозить по железной дороге. Сплошное железнодорожное движение было открыто уже до Красноярска. Шла обкатка «процесса перевозки арестантов», и большинство моих товарищей, отправляющихся в ссылку, прошли ее. Здесь совмещалось «новое» и «старое». Всех арестантов сначала «накапливали» в Москве, в Бутырской тюрьме. Обычно эти сборы велись в «Часовой башне». Порой здесь скапливалось до пятидесяти политиков зараз. Вот это была конференция! Вот это был обмен мнениями и сведениями! Потом все отправлялись месить грязь на знаменитом тракте. Но тут уже наступила эпоха решительных нововведений, и как раз группу социал-демократов «на пробу» первой отправили в десятидневное путешествие в отдельном вагоне по железной дороге. К этому времени я, уже прибывший самостоятельно в Красноярск, там встречал своих товарищей. Вот тут и возникла удивительная сцена, о которой не лишним букет рассказать.
Мое путешествие было довольно комфортабельно и очень поучительно. Поезда тогда ходили не так быстро, как в дальнейшем, и огромную страну можно было изучать из вагонного окна в отчетливых подробностях. Мои визуальные представления накладывались на то, о чем я целый год читал и что конспектировал: статистические сборники разных губерний России. Так что же в сознании оставалось в виде ярких, запоминающихся образов? Отдельные картины быта или та социальная и статистическая подкладка, которая стояла за самобытной народной жизнью? Что я угадывал, вглядываясь на станциях в узоры человеческих отношений, в лица пассажиров первого и второго классов, в лица кочегаров, стрелочников, дорожных рабочих, крестьян и крестьянок, пришедших к поезду, чтобы продать нехитрый продукт собственного хозяйства: кринку молока, миску соленых грибов или жареного куренка? Что я угадывал: верность этих живых картин скучному статистическому тексту отчетов и сборников или новые веяния и тенденции нашей общей народной жизни?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
