у Микулаша, натура, что всегда он должен говорить наперекор всем остальным, и стоит ему только услыхать, как кто-то что-то сказал, он уж и соображает и мечтает, как бы ему скорее возразить. Однако, при желании, можно и с Микулашем совладать; но уж совсем выходит дрянь дело, когда вмешивается невестка, Микулашева жена Анка. Анка — баба грубая, языкастая и злая, и глотка у нее луженая, и коли ты, к примеру, скажешь ей доброе утро, то она же на тебя и накинется, мол, никакого утра и в помине нет, а тем более доброго; так вот, если эта баба влезет в наше совещание, то уже это никакой не совет, а целая драка.
— Послушай, — сказал Пецольд, с мирной улыбкой глядя сверху вниз на Фишля, — если к вашему совещанию приплетется еще кто-нибудь, то я уж тебе съезжу по уху.
— Да больше нас в конуре и нету никого, — сказал Фишль. — Но это ничего, а я вот что хочу сказать: чем больше голов, тем меньше толку, и если уж пять человек ни до чего порядком договориться не могут, то как же поладят двадцать пять тысяч?
— Так чего же ты мне все уши прожужжал, пошли, мол, на «Жижкаперк», и что это наш долг и всякое такое? — удивился Пецольд.
— Долг и есть, — ответил Фишль. — Я знаю, что мы ни до чего не договоримся, да зато пусть хоть нас будет много. Ты речь держать будешь, Барашек?
— Я? — испугался Пецольд. — Может, ты будешь?
— Я буду, — сказал Фишль. — Еще не знаю о чем, а только обязательно буду.
2
С плоской вершины холма, к которой надо было подниматься по извилистым дорожкам, петлявшим среди валунов, выступавших из земли, подобно остаткам древних укреплений, и среди кустов акации, белых от пыли, к низкому небу временами неслись крики толпы, невнятные выкрики тысяч мужских голосов, и лишь изредка можно было различить: «Слава!» или «К черту!», «Да здравствует!» или еще «Pereat!» Это «Pereat!» очень заинтересовало Фишля.
— Это значит по-латыни «да сгинет», — объяснял он Пецольду, задыхаясь: подъем, хоть недлинный и отлогий, страшно утомил его легкие, изъеденные болезнью от вечного пребывания в вонючих цехах уксусного завода. — С этим-то я согласен, правильно, пусть сгинет. Только кто? Ух, сколько таких, которым бы надо сдохнуть! Прежде всего — полицей-президент, потом наместник, потом Бойст, потом… чего тебе?
Пецольд, опасаясь, что в перечислении особ, которым следовало бы исчезнуть с лица земли, Фишль дойдет и до высшей в империи особы, потянул его за рукав:
— Ладно, брось, пойдем лучше послушаем того бородатого, что он там толкует.
Это был старый человек с бородой пророка, в тесном фрачке цвета корицы; он стоял на круглом валуне и говорил, обращаясь к толпе, собравшейся перед ним на склоне горы. Он очень резко размахивал сжатыми кулаками и даже в грудь себя бил; но когда наши приятели протиснулись к нему через поток людей, стремившихся вверх, на гору, то оказалось, что речь старика, хоть и очень темпераментная по жестам, совершенно безобидна.
Он говорил о том, что с ними, участниками этого митинга, ничего не может случиться, потому что хоть этот митинг и не разрешен властями, — о нем даже не заявлено — никто, однако, не сможет доказать, что это именно митинг, а не обыкновенная прогулка на Жижкову гору.
— Мы еще не дошли до того, — гремел он, — чтобы нашему брату нельзя было в воскресенье выйти за город подышать свежим воздухом. Если меня схватят и приведут к начальству да спросят, что я тут делаю, я скажу: вышел, мол, погулять! А если меня спросят, отчего это так много народу точно так же вышло погулять на Жижкову гору, я скажу: не знаю. Думаете, побоюсь сказать, что не знаю? Не побоюсь. Спокойно так и скажу им: не знаю. Вот и вы тоже, коли вас спросят, говорите: не знаю, мол.
Фишль двинул Пецольда в бок, и они пошли дальше.
— Чепуха это, — сказал он. — Так говорить — ничего и не добьешься. Вот погоди, я заговорю, то-то все рты пораскрывают.
«Не дай господи», — подумал Пецольд.
Продолговатое, тянущееся с востока на запад, плато на вершине горы было черно от покрывавших его беспокойно волнующихся толп, с муравьиным усердием двигавшихся, переплетаясь и смешиваясь. Выкрики, призывы, хоровое пение сливались в общий неясный шум; издали можно было наблюдать, как округлый островок голов, столпившихся вокруг невидимого оратора на северном краю плато, над самой железной дорогой, временами вдруг розовел и тотчас снова чернел: это люди разом, как по команде, подымали на секунду кулаки.
Вдали, над необозримым морем шляп и лиц, недалеко от старенькой, ветхой часовенки, поставленной тут в память о победе Жижки над крестоносцами, затрепетал вдруг лоскут знамени — кто-то пронес его сюда под сюртуком, — но после недолгой борьбы с ветром знамя исчезло.
Все были охвачены единым желанием что-то провозглашать, что-то одобрять, что-то отвергать, слушать речи или хоть короткие слова о свободе. Так, когда Фишль остановился на минуту перевести дух и, запыхавшись, прерывисто стал говорить Пецольду что-то в том смысле, что и впрямь никакой это не настоящий митинг, потому как на настоящем-то митинге бывают знамя и конный эскорт, а тут ничего такого в помине нет, — вокруг него тотчас собралась густая толпа. Увидев себя средоточием внимания, Фишль выпрямился во весь свой невеликий рост, поднял обе руки и закричал во все горло:
— Да погибнут угнетатели рабочих!
И толпа подхватила восторженно, хором:
— Да сгинут! Смерть им! Смерть! К чертям! Пусть сдохнут!
Поощренный успехом, Фишль уже задвигал губами, готовый произнести новый лозунг, как вдруг — тьфу ты, пропасть! — ветер донес до его группы звуки песни, которую пели где-то поблизости:
Ах нету, нету мне радости более…
И вся толпа тотчас вступила дружно:
Ах нету, нету радости мне!
Пецольд вынул изо рта трубку, которую только что раскурил, и с удовольствием подтянул:
Что меня тешило, унесла реченька…
Но Фишль нетерпеливо потянул его за локоть:
— Пошли, тут ничего интересного нет.
Они двинулись дальше.
Так и бродили все тут, неудовлетворенные, в ожидании какого-то великого события, которое изменило бы их жизнь, облегчило их бедствия, ждущие какого-то славного деяния, которого они сами стали бы участниками и очевидцами. Меж тем Фишль с Пецольдом бродили среди бродивших, смешивались со смешивавшимися, временами выкрикивая с выкрикивавшими и поднимая кулаки… Постепенно вокруг становилось все тише и
