— Как же тебя звать? — задала Алена вопрос, не чая ответа. Уж коли за именами зорь приходилось часами по лесам да лугам гоняться, а ведь зори — они незлобивые, покладистые, скорые помощницы, то у этого адова исчадья и за три года не допросишься. А без имени — и не приказать…
Птица сидела безмолвно. Блеск, непонятно от чего, гулял по гладким перьям. Алене вспомнилась та деревянная птаха, что она купила на жалкие свои денежки, чтобы подарить Дунюшке в именины. Алешенька потом ту птаху поломал, перо на ней истрепал да ободрал, как-то незаметно мамы и выбросили…
Жаль Алене стало себя тогдашнюю, глупую, нежную, не-разлей-вода-подруженьку. И что же получила она от Дуни за всю свою дружбу? Ведь только ради преданности своей, погнавшей ночью в Немецкую слободу, едва она на дыбу не угодила! И потом — остров болотный, дитя мертвое… Дурой была. Хорошо, со слезами дурь из нее вышла.
Птица не улетала — ждала чего? Приказа? Вот то-то! Была Аленка девка верховая, мастерица покорная, всем послушная, а стала — диких и страшных сил владычица! И что ей теперь до Верха? До бестолковой Дуни? Сама себе хозяйка и сама себе что надобно добудет!
Тут вдруг дошло до Алены — известно ей имя той птицы-полуночницы! Но сразу не выговорить, издалека к нему подходить нужно.
— За морем за синим, за морем Хвалынским, посреди Окиян-моря лежит остров Буян, — сказав это, Алена замолчала, пригляделась — и ощутила легкое пожатие охвативших палец когтей. — На том острове Буяне сидит птица Гагана с железным носом, с медными когтями!..
Да, это была она — и подтвердила новым пожатием, и склонила точеную голову, как бы признавая Алену хозяйкой.
— А лететь бы тебе, птице Гагане, в чистое поле, в синее море, в крутые горы, в дремучие леса, в зыбучие болота, и велеть бы тебе силе окаянной, чтобы дала тебе помощь!
Алена, исполненная радостной, вздымающей душу выше небес злости, творила новый заговор!
— И лететь бы тебе в высокий терем, и садиться бы тебе, птице Гагане, на ясного сокола, на белы груди, на ретиво сердце, и резать бы его белы груди вострым ножом, и колоть бы его ретиво сердце острым копьем, и класть бы в его белы груди, в ретиво сердце, в кровь кипучую всю тоску-кручину, всю сухоту, всю чахоту, всю вяноту великую! И чах бы он чахотой, сох бы он сухотой, вял вянотой, в день по солнцу, в ночь по месяцу, и в перекрой месяцу, и в утренние зори, и в вечерние зори, и в полуночные зори!
Птица взмыла и зависла перед ней, раскинув крылья, готовая исполнять приказ.
— И вложить бы тебе, птице Гагане, ясному соколу из своих окаянных уст пламень окаянный, чтобы он не мог без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить…
Бесовская птица не нуждалась в крестильном имени, заговор не требовал иного замка, кроме указания пути, который вдруг представился Алене горящей стрелой, стремящейся низко над землею, отсюда — и к Владимиру.
И она, вскинув руки, указала тот путь вполне ясными для птицы Гаганы словами:
— К тебе посылаю!
* * *
— Я должен жениться на тебе, Хелене, — сказал Даниэль Ребус. — Хозяйка дома уже косо смотрит на меня. Ты ведешь мое хозяйство, ты стираешь мое белье — она одобряет это и желает тебе лишь хорошего.
Утро было ясное, солнце ворвалось вдруг в маленькую комнатку и легло мелкими квадратами на общее для Даниэля и Алены одеяло.
Алена подумала, что вот коли хозяйка смотрела бы на нее волком — так то было бы удивительно, а не ее доброта. Хозяйка была прикормлена хлебцем наговоренным…
Однако менее всего собиралась Алена замуж за мастера Даниэля Ребуса. Ибо в глубине души считала его блаженненьким, наподобие Марфушки из Моисеевской обители.
Даниэль, у которого она с той ночи почему-то осталась, жил, на ее взгляд, беспутно. Никакого сравнения с хитроватым Петром Данилычем не было — у того и речи все были вразумительны, и выслушивал он всякого, что мужика, что бабу, и отвечал с достоинством. Невзирая на годы, то был добрый жених — с таким-то и жить в согласии… А мастер Даниэль Ребус говорил красно, да вот слушать не умел вовсе.
Во втором жилье снимал он две комнатки, а стряпала ему до Аленина появления хозяйка, фрау Гертруда. Так в одной из комнатушек он жил, а во второй занимался страшными делами — то дым оттуда вонючий шел, то в щель под дверью вытекала темная радужная дрянь и ползла вниз по лестнице, а Даниэль выскакивал следом, вопя, чтобы никто не смел к той дряни прикасаться — до костей руку прожжет, даже сквозь ветошку! Был у него там стол, уставленный стеклянной посудой, и на столе два очажка маленьких, на коих он свои зелья кипятил, и из иных посудин трубки торчали, а иные были с длинными носами.
Кормился же мастер Ребус — так звали его, хотя ни в одной гильдии мастеров он не состоял, — составлением гороскопов. И кормился неплохо — да все деньги на баловство уходили. Алена, приглядевшись, многое из баловства пресекла — первым делом завела Даниэлю добротные фартуки, ибо мог он сгоряча кинуться к закипевшему зелью в том самом кафтане, в каком навещал Данненштерна. А что брызги пятна оставляют и даже ткань проедают — она убедилась, глядя на собственную пострадавшую юбку.
Была бы тут Рязанка — может, вспомнила бы какой наговор на одежду, чтоб цела была. А сама Алена попыталась было наговорить да не удалось. Только добилась какой-то удивительной жесткости, а может, не от заговора она произошла, а от простой воды, которой Алена пятна оттирала.
Даниэль как уставился на Алену, впервые повстречав ее у Данненштерна, так и глядел на нее день за днем, выпучив и без того выпуклые глаза, с изумлением, словно не верилось ему, что милая маленькая женщина в его логове хлопочет, к нему в постель ложится.
Об одном молила Бога Алена — чтобы Даниэль ее гороскоп не составил. А ну как вычитает он в звездах, зачем она сюда явилась да что натворить успела? Но мастер Ребус, при всех своих разнообразных знаниях, был прост — ему и в ум не входило полюбопытствовать насчет прошлого Алены.
Разумнее всего отнеслись к их сожительству Данненштерн и Мартини. Оба отчаялись уж уговорить мастера Ребуса хоть к кому-то посвататься. И оба считали, что алхимик и ведунья — достойная пара даже без пасторского благословения, выражая этим удивительное для Риги вольнодумие. Правда, фрау Марта уж не гоняла служанок звать Алену, когда нужно было чем-то удивить богатую и уважаемую гостью, но когда мастер Ребус приводил ее — принимала вполне достойно. И Алене такое обхождение нравилось — не то что в Немецкой слободе, когда все со всеми уж переблудили, и что у девки незамужней два полюбовника — словно бы в порядке вещей.
Основательно жили рижские бюргеры и купечество, достойно жили, без суеты. И это Алене пришлось по вкусу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
