Основательно жили рижские бюргеры и купечество, достойно жили, без суеты. И это Алене пришлось по вкусу.
Но сумятица была у нее на душе.
Не нужно было Федьку-дурака губить…
Ну, дурак он, ну, чуть ее не уморил на болотном острове по дурости своей… А ведь грех сотворен сгоряча, один из семи смертных грехов! И другой грех подоспел тут же — сожительство с немцем… А третий, хоть и не значится в Святом Писании, для Алены как бы первый. Сокол-то ясный, Владимир-то свет Андреевич, в Москве да во снах, а наяву-то — старый да толстый немец, который как начнет толковать про свои зелья — сам себя лишь и слышит…
И озлилась Алена, и сказала себе, что немец этот ей по грехам ее достался, что таким образом она хоть малость свои прочие грехи искупает, и, определив сожительство с Даниэлем как своего рода епитимью, с яростью вела его хозяйство не хуже самой вышколенной домоправительницы. Чистила медную посуду песочком, пальчики свои рукодельные губила и твердила злорадно — вот тебе, псице, за Федьку наказаньице, терпи да не жалуйся…
Хорошо хоть, что сила окаянная, погубив Федьку посредством рябого каменного яйца, попритихла. Хватает ее на соль да на воду наговаривать. И птица Гагана, улетев в сторону Москвы, не возвращалась. Уж что она там по приказу понаделала — уму непостижимо. Владимир, сокол ясный, вот бы ладно было, коли бы она тебя одолела!..
И поди внуши влюбленному мастеру Ребусу, что нужен он лишь до поры — пока не поможет камень Алатырь заполучить. Так и хочется крикнуть ему это в толстую рожу! Однако — нет, нельзя, а что же тогда можно?
А можно, как выяснилось, преспокойно забирать то, что он зарабатывает, потому что мастер Ребус совершенно не разумеет ни того, откуда деньги берутся, ни того, куда они деваются.
Почему-то Алена первым делом на ленты набросилась. В Москве-то их почитай что и не видывала, а тут их все носят, и серебром тканные, и золотом, и узкие, и широкие, и узорные, и серебристо-переливчатые из Лиона, и блестящие из Кёльна и Базеля, и полосатые, и всякие… Алена все лавки обошла, всяких моточков набрала — и призадумалась.
По зимнему-то времени ей немного нужно было — кафтанчик раздобыла с меховой широкой опушкой понизу, как тут носят, платьице синенькое теплое, сорочек под низ четыре штуки. А настала весна — женщины и девушки вышли на улицы такие нарядные, что зависть взяла ведунью. Платьица у многих шелковые, с двойными юбками, и верхняя юбка спереди разрезана и на боках подобрана, чтобы нижней, цветастой, погордиться. Вдруг появились тоненькие шелковые косыночки, кружевом обшитые, вместо чепцов. Их легонько на голову накидывают и слабенько чуть ли не на самой груди завязывают, расправив кончики, и как держатся — непонятно, того гляди ветер унесет.
Увлеклась Алена этими затеями — когда еще Даниэль на камень Алатырь выведет, а пожить-то хочется…
Даниэль, высказавшись насчет женитьбы, стал выбираться из постели. Алена отвернулась — уж даже не смешным казался он в длинной ночной рубахе и в ночном колпаке с богатой кистью (шелковой, уж кисти Алена мастерить умеет), а стыдным каким-то, впору отворачиваться… Алена полежала с закрытыми глазами, пока он не надел и не завязал тяжелый старый халат. Теперь зрелище было не такое срамное.
— Сегодня вечером мы собирались к господину Данненштерну, — напомнила она. — Я очень прошу тебя, не забудь об этом.
— Наверняка он попытается узнать, когда я опять поеду в Кенигсберг, — отвечал Даниэль. — Мы могли бы поехать вместе. Там живут мои двоюродные братья, и ты… и они…
— Потом поговорим об этом, — перебила Алена.
Когда он вышел, выбралась из-под одеяла и она.
Сегодня предстояло важное дело — поход к куаферу.
С наступлением весны объявилась у Алены забота — как волосы чесать. Модно было разбирать их на прямой пробор и завивать, чтобы они вокруг головы волнами лежали или даже короткими кудерьками вдоль щек свешивались. А у Алены — коса. И подрезать ради этих кудерьков волосы на висках ей вовсе незачем. Это ж сколько отрезать придется?
Алена села, как была, в длинной рубахе, перед зеркальцем, что на подоконнике, и распустила косу. Кончики волос легли на деревянный выскобленный добела пол. Отрастила-таки… кто бы в Светлице подумал?..
А куафер, который словечка не произнесет без хвастовства, что, мол, приехал из самого Парижа, обещался смастерить накладные кудерьки. Их же можно будет ко лбу прилаживать, если взбредет на ум построить высокую прическу с кружевами.
Даниэль, справив нужду, уже пробрался в мастерскую и уронил там что-то медное, оно продребезжало через всю комнатушку и забилось, видать, под сундук на ножках. Грохоту мастер Ребус спросонья поднимал на весь дом.
Алена вошла и увидела объемистый, обтянутый халатом зад. Стоял Даниэль на карачках и не мог пропихнуть в щель толстую ручищу. Алена присела рядом на корточках и без труда выпихнула посудину.
Благодарности не дождалась — то есть, обычной человеческой благодарности. Мастер Ребус заговорил громогласно о посудине, ее давнишнем содержимом, о металлах и минералах, на которые каким-то образом влияют тельцы, рыбы и звери козероги, — Аленино счастье, что ни шиша она в этих делах не понимала, а слушала рассуждения сожителя как неизбежный шум за окном.
Он говорил, а она прислушивалась к внутренней своей тревоге. Должно было случиться сегодня нечто доброе, все приметы о том толковали.
Еще вчера встретилась ей похоронная процессия, а сегодня, выглянув в окошко на улочку, первым она увидела высокого и статного мужчину. Однако пора уж было заняться умываньем, едой, уборкой.
После хозяйничанья на болотном острове да в избенке со Степанидой у Даниэля ей было раздолье. Посуды-то, посуды! Случилось однажды — Даниэль с криком налетел на нее и отнял котелок. Он в том котелке зелье какое-то варил и полагал, что теперь его и с песком не отчистить.
И думалось Алене, что кабы жить среди рассудительных спокойных немцев, да с медной утварью Даниэля, да с деньгами Петра Данилыча, а в мужьях чтоб непременно ясный сокол Владимир, то оно бы вышло и неплохо…
Днем Алена сбегала за накладными волосами и подивилась — вроде косенка у нее до того, как стала густеть, была русая, золотились распущенные волосы лишь на солнце, а кудерьки, изготовленные куафером, были с заметной рыжинкой. Сняв чепец, поднесла их к своим волосам — точно, порыжели…
Ближе к вечеру она почистила выходной кафтан Даниэля, надела на него новый, тщательно отутюженный воротник, расправила на груди тупые, обшитые скромным кружевцем, концы и проследила, чтобы сожитель сменил нитяные чулки на полушелковые. Принарядилась и сама. А тут и время настало…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
