— Могут быть у такой женщины навязчивые идеи?
— Вполне. При условии, что эти идеи основываются на реальных фактах и не противоречат действительности. Уверяю вас, что если она солжет вам, то сделает это так, что вы и не заметите.
— Можно сказать, что она истерична?
Довольно долгое молчание.
— Пожалуй, я не решился бы, хотя и видел ее в состоянии, которое можно назвать истерическим… Видите ли, хотя у нее патологическая нервозность, ей каким-то чудом удается владеть собой.
— Вам известно, что у нее есть дома револьвер?
— Да, она как-то говорила об этом и даже показала мне крошечный пистолетик… Скорее игрушка…
— Такой игрушкой можно убить… По-вашему, не опасно оставить ей оружие?
— Поймите, господин комиссар, что уж если эта женщина задумает убить кого-нибудь — все равно убьет, любым способом.
— У мосье Парандона тоже имеется револьвер.
— Знаю.
— И про брата вы скажете то же самое?
— О, нет! Уверяю вас и как врач, и как человек, что брат никогда никого не убьет. Единственное, на что он может решиться в приступе отчаяния, — покончить с собою.
Голос врача дрогнул.
— Вы очень привязаны к брату?
— Нас ведь только двое на свете.
Эта фраза поразила Мегрэ. Ведь еще жив их отец, и Жермен Парандон женат. И все-таки он сказал: «Нас только двое».
Словно у них нет никого из близких… Неужели доктор тоже несчастлив в браке?
Наверно, там, на юге, Жермен Парандон взглянул на часы и заторопился.
— Ну что ж, будем надеяться, что все обойдется. Всего хорошего, мосье Мегрэ!
— Всего доброго, мосье Парандон!
Комиссар надеялся, что успокоится после этого разговора, а получилось совсем наоборот. Ему стало еще тревожнее.
«Единственное, на что он может решиться в приступе отчаяния…»
А если именно это и подразумевалось? Что, если сам Парандон писал анонимные письма? Чтобы удержаться? Чтобы воздвигнуть некий барьер между побуждением и действием, к которому его влекло?
Мегрэ совсем забыл о Жанвье, стоявшем у окна.
— Слышал?
— Конечно, — то, что говорили вы.
— Доктор недолюбливает свою невестку. И убежден, что его брат никого не может убить… Но не уверен, что он когда-нибудь не попытается покончить самоубийством.
Солнце зашло, и сразу словно чего-то не стало в мире. Хотя до ночи было далеко и еще не стемнело, Мегрэ зажег лампы, как бы отгоняя призраков.
— Завтра увидишь этот дом и поймешь… Можешь сказать Фердинанду, кто ты, и зайти в квартиру… Пройдись по всем комнатам и кабинетам — я там предупредил, что пришлю кого-нибудь из полиции…
Единственное, что тебе грозит, это что в самый неожиданный момент появится мадам Парандон. Можно подумать, что она ходит по воздуху… Когда она уставится на тебя, ты невольно почувствуешь себя в чем-то виноватым… Эта дама на всех производит такое впечатление…
Мегрэ вызвал курьера и вручил ему подписанные бумаги и письма для отправки.
— Ничего нового? Ко мне никого нет?
— Никого, господин комиссар.
Мегрэ не ждал посетителей. И все же его поразило, что ни Гюс, ни Бэмби так и не подали признаков жизни. А ведь они наверняка — как и все остальные домочадцы — были в курсе всего, что происходило вчера. Несомненно, они знали, что Мегрэ проводит дознание. Может быть, даже видели его из-за угла в коридоре…
Ох, будь сейчас Мегрэ пятнадцать лет и узнай он, что… То-то бы он кинулся к комиссару с расспросами — пусть бы его тут же осадили.
Но он прекрасно понимал, что времена меняются, и он имеет дело с людьми совершенно другого круга.
— Ну, ладно, пойдем в пивную «Дофин», выпьем по кружке, а потом по домам — обедать, а?
Так они и сделали. Прежде чем взять такси, Мегрэ проделал большую часть пути пешком, и когда жена, заслышав его шаги, открыла ему дверь — у него уже не было озабоченного выражения лица.
— Что будем есть?
— Я разогрела завтрак.
— А что было на завтрак?
— Рагу из гуся.
Они улыбались друг другу, но все же она угадала его душевное состояние.
— Не изводись так, Мегрэ!
А ведь он ничего не рассказал ей о деле, которое его волновало. В общем-то все дела одинаковы…
— Ты же не можешь отвечать за всех.
И, немного погодя, добавила:
— К вечеру свежеет… Пожалуй, закрою окно.
Глава пятая
Как и всегда по утрам, его первым ощущением был сначала запах кофе, затем — прикосновение к плечу жениной руки и наконец — сама мадам Мегрэ, свежая и расторопная, в домашнем платье с цветочками, протягивающая ему чашку.
Он протер глаза и задал довольно бессмысленный вопрос:
— Никто не звонил?
Ведь если бы телефон зазвонил — Мегрэ проснулся бы одновременно с женой. Шторы были подняты. Весна, хотя и ранняя, продолжалась. Солнце взошло, и звуки с улицы доносились как-то особенно отчетливо.
Мегрэ облегченно вздохнул. Лапуэнт не звонил, значит, на авеню Мариньи ничего не произошло. Он отпил полчашки и в веселом настроении отправился в ванную. Зря он беспокоился. Надо было с первого письма понимать, что все это чепуха. И теперь ему стало стыдно, что он поддался впечатлению, как мальчишка, еще верящий в привидения.
— Как спал?
— Отлично!
— Придешь завтракать?
— Да, постараюсь.
— Хочешь рыбы?
— Ага. Хорошо бы жареного ската.
Когда через полчаса Мегрэ вошел к себе в кабинет на набережной Орфевр, он удивился и даже растерялся, увидев там Лапуэнта. Молодой инспектор, бледный и утомленный, дремал в кресле. Вероятно, зная, как встревожен его начальник, бедняга, вместо того, чтобы оставить письменное донесение и отправиться спать, решил дождаться самого комиссара.
— Лапуэнт, что же ты, голубчик?
Инспектор вскочил, а Мегрэ подошел к своему столу, на котором лежала груда писем.
— Обожди минутку.
Ему хотелось сначала убедиться, что нет нового анонимного письма.
— Ладно… Рассказывай.
— Значит, так. Пришел я туда около шести часов вечера. Обратился к швейцару — Ламюру. Он уговорил меня пообедать вместе с ним и с его женой. Сразу же после меня, в десять минут седьмого, появился молодой Парандон по прозвищу Гюс…
Лапуэнт вытащил из кармана блокнот и стал сверяться со своими записями.
— Один?
— Да. И под мышкой у него были учебники. Через несколько минут пришел какой-то женоподобный тип с кожаным чемоданчиком. Ламюр сказал, что это парикмахер перуанки и что, наверно, она собирается куда-нибудь на бал или вечер… А сам красное хлещет.
Кстати сказать, он целую бутылку выдул. Его удивляло и даже огорчало, что я не составил ему компании.
Дальше… В семь сорок прикатила дама в шикарной машине с шофером. По словам швейцарца — мадам Гортензия, сестра мадам Парандон. Обычно они выезжают вместе. Она замужем за Бенуа-Биге, человеком богатым и влиятельным. А шофер у них испанец.
Лапуэнт смущенно улыбнулся:
— Простите, если все эти подробности вам не интересны, я от нечего делать записывал все подряд… В половине девятого под арку подали лимузин, и вскоре из лифта вышла чета перуанцев. Он — во фраке, она — в открытом вечернем туалете и в такой меховой вроде… епитрахили. Вряд ли когда-нибудь еще увидишь этакое.
Без пяти девять вышли мадам Парандон с мадам Гортензией. Потом я узнал, куда они отправились. Шоферы обычно по возвращении заходят в швейцарскую пропустить рюмочку — у Ламюра всегда есть под рукой литр красного… Так вот, шофер сказал, что в отеле «Крийон» устраивали бридж с благотворительными целями.
Дамы вернулись вскоре после полуночи. Сестра поднялась и оставалась около получаса. Вот тут-то шофер и зашел в швейцарскую выпить.
На меня никто не обращал внимания; верно, думали, что я просто какой-нибудь приятель Ламюра… А знаете, как трудно было отказываться, когда подносят винца.
Мадемуазель Парандон, или, как ее называют, мадемуазель Бэмби, вернулась около часа ночи.
— А ушла когда?
— Не знаю. Не видел, как выходила. Значит — обедала не дома. Её провожал молодой человек — она поцеловала его на лестнице, ничуть не стесняясь нас.
Я спросил у Ламюра, заведено у нее так, что ли? Оказывается, да, и этот у нее постоянный, только неизвестно, кто он такой. У парня длинные волосы, на нем была спортивная куртка и стоптанные мокасины.
Лапуэнт словно бубнил зазубренный урок, изо всех сил борясь со сном и не сводя глаз с блокнота.
— А ты ничего не сказал, когда ушли мадемуазель Ваг, Тортю и Бод.
— Я потому не отметил их, что они ушли в свое обычное время — в шесть часов. Спустились по лестнице, а не на лифте, простились и разошлись в разные стороны.
— Ну, дальше.
— Два-три раза я поднимался на четвертый этаж, но ничего особенного не видел и не слышал. С таким же успехом я мог бы слоняться ночью по церкви.
