Они не закончат работу над повестью в апреле, но там, в Ленинграде, найдут главное, с тем чтобы ещё через две недели встретиться уже в Москве. Илья Михайлович с Екатериной Евгеньевной перебираются на дачу, и в московской квартире становится свободно. Братья интенсивно работают над новым вариантом текста, 25 мая в рабочем дневнике появляется имя «Кандид» в качестве условного названия повести или её части.
Во второй половине июня приходит время отдохнуть — и друг от друга и вообще, — по старой летней традиции. АНа заманят в Дунино. Боже, а ведь там самые комары в это время! И он сбежит оттуда. БН тоже далеко от Ленинграда уезжать не будет. Обоих не отпускает всякая суета, в частности, тревога за «ХВВ», подозрительно зависшие в издательстве. И дурные предчувствия не обманут братьев. Вот страшненькая цитата из дневника АНа:
«22.06.65, вторник — Вчера Бела сообщила, что цензор зарубил ХВВ. Это была минуточка отчаяния. Странное ощущение — мало воздуха, скверная тяжесть в груди, а мысли всё время отползают от ХВВ. Будто смотрю со стороны на возможный вариант судьбы в будущем и вместе с тем сознаю, что это уже не вариант будущего, а нечто свершившееся».
25 июня АН (от отчаяния, наверно?) идёт к зубному врачу, что с ним крайне редко случалось, там ему ставят две пломбы и объясняют, что пора бы пойти к протезисту и лучше к платному. В этот же день он сделает невесёлую запись о Вьетнаме, а там уже вовсю полыхает война:
«В Сайгоне американцам ад. Их убивают всюду. Колют в толпе иглами с кураре, подбрасывают мины, замаскированные под зажигалки, подсовывают мины в плавательные бассейны, взрывают грузовики с динамитом перед зданиями американских служб, бросают пластиковые мины в американские кинотеатры. Это уж точно — земля горит. Так стоит ли нам вмешиваться?»
Разумный вопрос. Но, к сожалению, наверху считали иначе и вмешались куда активнее, чем сообщалось в тогдашних газетах. Наша страна вела эту войну всерьёз и даже завершила её победоносно в 1973 году. Военные специалисты могут подтвердить, что это была последняя война, выигранная Советским Союзом. Как и всякая победа, стоила она дорого.
АН будет интересоваться вьетнамской войной все эти восемь лет и будет много знать о ней не из газет, а, что называется, из первых рук. Его хороший приятель Марик Ткачёв — профессиональный вьетнамист: больше 20 командировок в ДРВ, иногда долгих, по несколько месяцев и, наверно, половина их пришлась на военные годы. Побывали во Вьетнаме и другие знакомые АНа: Аркадий Арканов, Тед Гладков, Михаил Ильинский, Евгений Евтушенко…
Остаётся только удивляться, что вьетнамские мотивы отразились лишь в одной из повестей АБС — в «Парне из преисподней» и совсем чуть-чуть.
Однако Вьетнам был всё-таки далеко, и главными потрясениями 1965 года для Стругацких стали «Улитка на склоне» — непривычно трудная и долгая работа над повестью, — и «Хищные веши века» — непривычно трудное и долгое прохождение в печать.
Проблемы с этой повестью начались практически сразу. Ведь они, как всегда, написали нечто совсем не похожее на все свои прежние работы. Они слишком быстро росли, слишком смело экспериментировали, читатели с трудом поспевали за ними, а советское руководство вообще в то время двигалось в противоположном направлении — не развивая, а целенаправленно сворачивая всё оригинальности новое. Чему ж было удивляться?
Мудрый Иван Антонович ещё зимой, прочитав рукопись, сказал им, что это получилась не советская, а зарубежная фантастика. Он был не в восторге от того, ЧТО написано, но то, КАК это было сделано, вне всяких сомнений, заслуживало немедленной публикации, и Ефремов сделал всё от него зависящее. Написал «правильное» предисловие, уводящее цензоров в сторону, как хищных птиц от гнезда, и дал полезные советы авторам, где и что надо изменить: добавить, убрать, смягчить.
Не помогло. Главного редактора Валентина Осипова и директора Мелентьева опытная уже Бела Клюева обошла, объяснив, что рукопись читать не обязательно — это же Стругацкие, профессионалы, но после вёрстки… Цензуру на кривой кобыле не объедешь — в издательствах сидели штатные представители Главлита, они читали всё, и давить на них было бесполезно. Тётка попалась въедливая, исчеркала всё красным карандашом и едва не обвинила в государственной измене. Осипов вызвал Белу к себе: «Ну и что опять натворили эти твои жиды?» Бела решительно попросила сверку себе на ознакомление. Осипов легкомысленно отдал. По правилам в таких случаях рукопись полагалось передавать в ЦК ВЛКСМ. Но Беле ясно было, что делать этого ни в коем случае нельзя — книгу зарубят навсегда. И она как-то совершенно спонтанно решается на явную авантюру. То есть сначала, чисто по-женски не желая выпускать из рук заветную сверку, объявляет Осипову, что отдала её, а на его недоуменный вопрос «Кому?» выпаливает: «Поликарпову». Это была игра ва-банк. Дмитрий Алексеевич Поликарпов, при Сталине возглавлявший и Союз писателей, и Литинститут, а теперь — отдел культуры ЦК КПСС, был другом родителей Белы, и она действительно знала его с детства, но не до такой степени, чтобы реально обращаться за помощью. Прозвучало, однако, правдоподобно, ведь начальство всё про всех знает. И Осипов поверил. Ворчал, конечно, но делать нечего — терпеливо ждал ответа из ЦК дней десять. Потом спросил. Бела на голубом глазу поведала, что Дмитрий Алексеевич ничего плохого в повести не углядел. На том фактически эпопея и была завершена. Не было такой возможности ни у Осипова, ни у Мелентьева — звонить на Старую площадь и проверять. Но Бела ещё сама не верит в успех авантюры и никому ничего не рассказывает, даже самим авторам. Не расскажет она и потом — от греха подальше. БН не знал об этом, даже когда писал свои «Комментарии к пройденному». Вышеописанная история была предана гласности совсем недавно в воспоминаниях самой Клюевой.
В тех же воспоминаниях есть любопытный штришок к портрету Поликарпова. Через пару месяцев, понимая, что дело не только в Стругацких, что редакцию Жемайтиса вообще начинают здорово прижимать, Бела Григорьевна всё-таки решается сходить на приём в ЦК КПСС. Дмитрий Алексеевич вполне приветлив с нею, но говорит буквально следующее: «Ты зря пришла. Разве это беда? Вот когда будет совсем худо, тогда приходи». К сожалению, такими показушно участливыми, а на самом деле цинично изворотливыми были практически все люди во власти. Другие там просто не уживались. Помогать можно было и нужно именно тогда, а когда станет «совсем худо», тогда уже поздно. Однако «доброму дяденьке» из ЦК было элементарно неохота взваливать на себя лишнюю проблему. Да и боязно — как человек хрущёвской команды в ЦК он и сам всё время ходил по лезвию бритвы. Ну и доходился — скоропостижно умер в ноябре того же года.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
