Мне казалося: ее миф, что исчезнет она76, — ложь иль предлог отделаться от векселей, ею данных (море зажечь);77 уедет куда-нибудь; потом появится у Танеевых, где не нужно ей будет рассказывать мифы; Эртель, когда уличили его в шарлатанстве, ведь так поступил: объявился в Демьянове и картаво поддакивал материалисту Танееву, бросив места, где втирал он очкл; но Минцлова была крупнее его; она, по-моему, была искренна в бредах; последствия доказали: в то время, когда мы считали ее шарлатанкою, может быть, она, скрывшись от всех, скажем, бросилась в море в Норвегии, которую так любила она; ее след затерялся на севере: по направлению к Скандинавии; ведь нельзя допустить, что ее так-таки насильно куда-то убрали; живой человек — не платок: из кармана его не утащишь; ее знали сотни людей, из которых десятки считали «своей».
Она, так-таки, совершенно исчезла!78
Первое время этому не удивился никто; ведь все время переезжала она: оказываясь то — в Москве, то — в Крыму, то — в Норвегии, то — в Петербурге; в каждом городе имела друзей, ей дававших приют. Но — прошел год, другой; спохватились: где Минцлова? Нет нигде; наводили справки: в Москве, в Ленинграде, в Крыму, в Норвегии. Там тоже недоумевали. Прошло девять лет: никто ее больше не видел; ходили слухи: в каком-то монастыре иезуитском; но и этот слух был лишь досужей догадкою.
Двадцать три года прошло: и за двадцать три года никто из знававших когда-то ее не сумел объяснить, куда делась она; время же исчезновенья ее для всех знавших — одно: август девятьсот десятого года.
Моя догадка, что она бросилась в море, основывается на ее лепете о какой-то ее особенной связи с пучиною Атлантического океана; в последнем свидании с нею я обратил вниманье на. то, как прислушивалась она к каплям дождя, бившим в стекла, к порывам свиставшего ветра; прислушивалась, и с испугом шептала:
— «Пучина зовет».
— «Кто?» — ее переспрашивал я.
— «Атлантический океан: я с ним связана!» Встреча с Минцловой — недоуменнейшее воспоминание, в результате которого у меня отложилось недоверие и ненависть ко всему тому, что заводит речь о таинственных братствах, хранящих в подспудных шкафах свою магию и эликсиры; от них бегу прочь.
Ася
В первые дни по приезде в Москву из Бобровки я встретился с Асей Тургеневой, приехавшей к тетке из Брюсселя79, где она училась у мастера гравюры Данса; вид — девочки, обвисающей пепельными кудрями; было же ей восемнадцать лет; глаза умели заглядывать в душу; морщинка взрезала ей спрятанный в волосах большой, мужской лоб; делалось тогда неповадно; и вдруг улыбнется, бывало, дымнув папироской; улыбка — ребенка.
Она стала явно со мною дружить; этой девушке стал неожиданно для себя я выкладывать многое; с нею делалось легко, точно в сказке.
Она заслонила мне дикий бред Минцловой; она мне предстала живою весною; когда оставались мы с нею вдвоем, то охватывало впечатление, будто встретились после долгой разлуки; и будто мы в юном детстве дружили.
А этого не было.
Под впечатлением встреч я написал первое стихотворение цикла «Королевна и рыцари», вышедшего отдельною книжкой позднее:
В зеленые, сладкие чащиНесутся зеленые воды.И песня знакомого гномаНесется вечерним приветом:«Вернулись ко мне мои детиПод розовый куст розмарина»80.
Розовый куст — распространяемая от нее атмосфера.
Стихотворение написано в апреле 1909 года; оно — первое в цикле, противопоставленном только что вышедшей «Урне»:81 тематикою и романтикой настроения; месяца полтора назад я заканчивал сборник «Урна» печальными строчками:
Уныло поднимаю взоры,Уныло призываю смерть82.
Строчки эти — отстой ряда перенесенных страданий, разрыва с друзьями, тяжелых отношений с Щ. А тут вдруг — розовый розмарин!
Меж двумя эпохами моей лирики, определившими года, — всего четыре недели: отдых в Бобровке; и — встреча с Асей, явившейся на моем горизонте как первое обетованье о том, что какой-то мучительный, долгий период развития — кончен; я чувствовал, что вижу опять нечто вроде весенней зари83.
Восприятие мое тогдашней Аси — тотчас же отразилось в романе, к которому вернулся по ее отъезде (Катя);84 и уже поднималась уверенность в первых свиданиях наших, что эта девушка в последующем семилетии станет самой необходимой душой.
Как нарочно, весна была ранняя, ясная, нежная; в марте уже тротуары подсохли; напучились зеленью красные жерди кустов; я ходил, улыбаясь, по улицам; птичьими перьями шляпок в моем восприятии барышни в синие выси над серою мостовою неслись; в набухающих почках стоял воробьиный чирик; рвались красные шарики, газом надутые, в ветер из ручек младенцев; вычирикивали, как зеленою песенкой чижика, глазки летящей навстречу смешной гимназистки; так все восприятия омоложенно предстали; весна охватила: внезапно; по логике, мною поволенной, ведь надлежало на смертном одре возлежать; а я, вопреки ей, отдался вдруг радостно всем впечатлениям жизни.
Сестра Аси, Наташа, умная, сложная, очень раздвоенная, в черном платьице, с глазами русалки, не то ангелица, не то настоящая ведьмочка, в пору ту голову многим кружила; влюблялись в нее — тот, другой; хвост поклонников, — драмы, вздыхания ревности; словом, «Дом песни» д'Альгеймов наполнился этой весной специфической атмосферой влюбленности, глупой, невинной и чистой; и сами д'Альгеймы, романтики, в той атмосфере, казалось, добрели, с лукавым сочувствием щурясь на молодежь, наполнявшую комнаты их, — место встречи с Тургеневвши (Оленина-д'Альгейм'была их тетка); они жили как раз напротив д'Альгеймов — под Метнерами; с утра до вечера, перебежав тротуар, пребывали у дяди, у тетки.
Я помню, как раз затрещал телефон; подхожу: голос Аси Тургеневой:
— «Вы согласились бы мне позировать для рисунка, который переведу я в гравюру? Но предупреждаю: для этого вам придется бывать у д'Альгеймов с утра — каждый день».
Не задумываясь, я ответил:
— «Конечно же!»
Как же не согласиться?85
А были дела: роман, «Весы», заседанья, статья для гоголевского юбилея;86 и вот я — пленник д'Альгеймов; верней, — их племянницы; я усажен в огромное сине-серое кресло: под самым окном; в таком же кресле — Ася; с добрым уютом она забралася с ногами в него; потряхивает волосами, и мрачная морщина чернит ее лоб; она вцеливается в меня, стараясь карандашом передать на картон линию лба; и это — не удается ей; бросив работу, она закуривает; и какая-то особенно милая, добрая улыбка, как лучик, сгоняет морщины; начинается часовой разговор: вдвоем; забыты: и линия лба, и гравюра; вся суть в разговоре; гравюра давно уже стала предлогом для этих привычных посидов; из двух-трех сеансов вполне алогически вырос прекраснейший солнечный месяц необрываемой беседы вдвоем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
