Стала пещерой из снов, куда он не дошел. Смотрела. А вместо солнца или луны над ней маячила последняя строчка книги. Слово.
Он не мог прочитать его! Написанное непонятными знаками, более крупными, по сравнению с остальным строчками, буквами, оно казалось, плясало, изменяясь, стреляя в глаза острыми плечиками и локотками, таращась дырами окружностей и вертя завитками. Глаза скользили по строчкам вверх, в обратном порядке, не находя ничего знакомого.
Он судорожно перелистнул страницу. То же самое. Частокол букв, похожий на спутанные заросли овражных кустарников. Заболели от напряжения глаза, онемели кончики пальцев.
— Ноа, что это? Насовсем?
— Торопишшься…
Не чувствуя прикосновений к страницам, листал, скользил глазами и вдруг остановился. Вот же они, знакомые буквы! Но изредка, кое-где, будто кто-то смеется, натыкав их вразнобой среди бессмыслицы. И все больше их к середине книги.
Витька захлопнул книгу, когда показались первые связные предложения.
— Понятно. Не дорос еще, значит. Постепенно надо, от слова к слову, да? И что же — отдавать? А может, книга пришла ко мне? А? Ведь читаю! И даже помогает она мне уже. И отдать? Не дочитав?
Ноа молчала. Лариса в кухне гремела тарелками, говорила что-то Марфе и вдруг засмеялась. Витька сжал книгу. Две секунды падал в чистую, сокрушающую злость, в решимость — никогда не расставаться, черт с ней, с Ларисой, надо сперва самому, до конца… И, на третьей секунде, вскочил, звеня пружинами, бросился к двери.
Створки распахнулись навстречу, возникла Лариса, с полотенцем в руках и ртом, округленным для непроизнесенного слова. Так и осталась, когда вытянутыми руками Витька почти ткнул в нее книгой. Сказал сиплым голосом:
— Подарок. С праздником. Тебе вот.
Лариса, отведя руку в сторону, уронила на стул полотенце и взяла книгу. Но смотрела на Витьку. Баюкала руками, прижимала к груди, пальцами поглаживая обложку. Улыбалась. А в уголке глаза засветилась, копясь, слеза.
— Отдал. Сам. Ах, парень. Спасибо тебе, что ты вот такой. И за Травник спасибо. Нет ему тут цены, в этом мире. Да в любом нет. Царский подарок.
— На здоровье…
Внизу мягко ходила Марфа, урчала так, что казалось, шевелится край занавески на книжных полках. Прижималась на мгновение к Витькиной ноге и тут же возвращалась к хозяйке, плетя нитки между ними. И верхней ниткой светил мокрый Ларисин взгляд к Витькиным глазам.
— Ты не бойся, — сказала, — я ее сберегу. Она кому захочет, тому и прочтется. Если тебе, то и сберегу — для тебя.
— Ага.
— Иди. Ты теперь сможешь. Правильно выбрать — сможешь.
— Хорошо.
— Бог с тобой, Витенька. Пойду, найду ей место.
И она ушла, прижимая книгу к груди. Марфа бежала у ее ног, вертясь и заглядывая в лицо. А Витька, постояв, достал из футляра камеру, снял крышку, стал наводить блеск на объектив. Постепенно отклеивался от книги, видя ее ярким живым пятном, сердцем, оставшимся в доме под куполом. А сам уже поворачивался мыслями к тому, что предстоит пережить дальше. И было ему спокойно и ничего пока что непонятно. Складывая фотоаппарат, надевая свитер и куртку, посмотрелся в зеркало, расчесывая отросшие русые волосы. Проговорил вполголоса:
— Выберень-трава.
Похлопал по груди, там где молчала Ноа, предоставив выбирать самому. Пошел в коридор, к выходу, но вернулся, вспомнив, и из того же пакета вынул завернутую в носовой платок бронзовую девочку, спрятал в карман.
…Время Василия походило на яркое конфетти, спрятанное в хлопушке. Множество одинаковых, но разноцветных кружочков: торт с шоколадными завитушками, елка в гостиной и маленькая елочка на подоконнике, открытка для Наташи с размазанными немножко словами, написанными красным фломастером, банты Манюни с золотыми каемками по краешкам, самый вкусный в мире салат, бо-бом огромных часов, который будет и в телевизоре тоже… Ночное море, черными волнами лижущее песок и на черной воде — пятна света из окон «Эдема», где Наташка… Он сам — коленками на стуле, глядящий в черное стекло.
Разноцветные кружочки, еще лежащие тесной горстью в картонной трубе старой хлопушки, выстрелят позже. И, может быть, там будут такие, которых не угадал наперед.
…Он был совсем маленький, мама кричала, заранее сердясь:
— Наталья! Уходишь опять? Возьми брата!
Сестра вздыхала перед зеркалом, поправляя тугой конский хвост на затылке, оглаживала на бедрах короткие шорты и говорила:
— Ну, иди уже, привяза.
Васька, суетясь, бросал в угол машинку, хватал сестру за подставленный мизинец. Шел рядом по горячему песку, еле успевая, вертел головой. Подружки Наташи усаживали его под вишней на дощатую серую скамью и ставили миску с ягодами. Он ел, пачкая щеки красным соком, слушал, как смеются девчонки и смотрел, вытягивая шею, туда, на пляж за штакетником, когда они ахали, показывая друг другу, кто идет из больших мальчишек. Потом шли купаться. Рядом с ковриком, из которого торчали бахромой выгоревшие нитки, копал глубокий колодец, на дне которого вдруг плескалась морская вода, немножко, только руку окунуть. А Наташа поглубже надвигала на его голову линялую кепку с драным козырьком.
Может придет еще домой? Ведь праздник.
…Время Наташи спало вместе с ней, плавая в запахе коньяка и подкисшего лимона, натыкалось на острую вонь окурков в пепельнице. И вместе с ней тяжело ворочалось, просыпаясь. Еще день, в коридоре за полированной дверью номера слышна суета, топот и шорохи, возгласы горничных. Музыка начиналась и обрывалась поспешно. Время Наташи смотрело на круглый циферблат настенных часов, вместе с ней, едва проснувшейся.
«Вот так… Скоро все приготовят, а меня не разбудил, никто. Хорошо, не выкинули, как мусор»
Села, прикладывая руку к голове. Поискала глазами и, задавив наступающую панику, успокоенно поймала в поле зрения бутылку пива и высокий стакан. Свернула крышку ключом и припала к горлышку. Стало хорошо. Почти. Заволновавшись, пошла к бару. Путаясь в завернувшейся простыне, потянула ее сильно, чтоб не мешала идти. Увидела за распахнутой дверцей еще две бутылки и сразу вынула одну. Прижала к горячему лбу.
— Ничего, — сказала хрипло, — ничего, вот сейчас. Еще увидите, не умерла пока что. Хрен вам.
На полуоткрытой дверце шкафа висело платье, купленное когда-то в Палермо в маленьком магазинчике. Висело, длинно серебрясь в желтом свете вечернего солнца из окна, касаясь пола узким подолом, расшитым темно-серыми веерами шелковых нитей.
Снова посмотрев на часы, увидела, есть еще ей время. И легла, высоко подняв подушку. Отхлебывая пиво из запотевшей бутылки, смотрела на платье.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
