— Ничего, — сказала хрипло, — ничего, вот сейчас. Еще увидите, не умерла пока что. Хрен вам.
На полуоткрытой дверце шкафа висело платье, купленное когда-то в Палермо в маленьком магазинчике. Висело, длинно серебрясь в желтом свете вечернего солнца из окна, касаясь пола узким подолом, расшитым темно-серыми веерами шелковых нитей.
Снова посмотрев на часы, увидела, есть еще ей время. И легла, высоко подняв подушку. Отхлебывая пиво из запотевшей бутылки, смотрела на платье.
Когда меряла его, за плотными коричневыми занавесями, то Яша нырнул в кабинку и схватил ее, полураздетую, прижал к расстегнутой на груди рубашке. Сам стащил с нее легкую маечку и неловко, одной рукой, стал натягивать платье на голову, цепляя лямочки за волосы. Она смеясь, шепотом ругала его, отталкивала. А с улицы доносился гитарный перебор и шарканье множества ног, голоса и смех.
Увел из магазина прямо в платье, сумасшедше красивом и сидели посреди мостовой, за легким столиком, пили белое вино из глиняных кружек. Когда шли в гостиницу, Наташа держала подол обеими руками, боясь обтрепать о мощеную круглыми камнями мостовую. В ответ на ее слова, что похожа, наверное, на деревенскую дурочку, которая в первый раз такую роскошь напялила, остановился и сказал, глядя прямо в сердце черными глазами:
— А ты и есть деревенская дурочка. И платье такое у тебя первый раз. Не так что ли?
Поцеловал прямо там.
Опустив руку с пустой бутылкой, она катнула ее под кровать. И вытащила от стенки, с другой стороны, спрятанную бутылку коньяка. Что пиво! Вода водой. Хлебнула и отвела глаза от платья. Только в Палермо и было все хорошо. Первый раз. Для деревенской дурочки. Потом уже за все пришлось работать. И вот теперь она здесь, забытая, а за дверями суета, все готовятся к празднику. Но хоть платье принесли. Хорошо, что то самое. Сама так захотела. Надевала его раза три и после спрятала в шкаф, так и висело вот уж три года. В чехле, хорошо. Не видеть, не вспоминать. Но сейчас время пришло. И циферблат на часах круглый. Время сделало круг и пришло.
Коньяк ложился во рту горячим окатышем, ввинчивался в десны и язык, казалось, если не глотать, то и не останется ничего. Но глотать хорошо, потому что горячий кулачок прокатывался по горлу, ниже и оттуда уже не горячее поднималось обратно, а теплое, ласковое.
Наташа потянулась и положила ногу на ногу, напрягая ступни. Подняла длинную ногу вверх, рассматривая. И села, плавно перетекая телом, как из бумаги сложенная лодочка с круглым донцем — легкая, с уголками локтей и коленей. Улыбалась. Бережно, следя, чтоб не опрокинуть, поставила на пол бутылку. Прошлепала к зеркалу, села на мягкий пуф. Изогнулась за коньяком и, отхлебывая, смотрела в лицо отражению. Наблюдала, как разгораются темной зеленью глаза, живеют щеки, припухают и наливаются кровью губы.
— Поймала, — шепотом сказала времени, увидев, как стала собой — живой, настоящей.
Закупорила бутылку и снова, встав на колени, сунула ее за край кровати. Но вытащила и хлебнула еще. И еще. Проверяя уровень напитка за темным стеклом. Вытерла губы.
Спрятав бутылку, пошла в душ. Качнулась по дороге и засмеялась.
— Вот сучища, н-напилась, опять. А на утро? А? Ну, праздник, стяну еще и сныкаю.
Шепча себе утешения о новых бутылках, улыбалась, согретая коньяком и мыслью о том, что там, в ресторане и на кухне, выпивки много, а для Яши она все равно — выброшенка, мусор. И значит, можно будет один, а то и два пузыря в номер утащить.
— А там, гуля-ай-те, у меня свой праздник.
Вода лилась на голову и плечи. Было радостно, как тогда, в бухте с рыбами, только там были огромные волны, красные от солнца, как хороший старый портвейн. Нет, как розовый мускат. Мускатом ее поит этот, который вечно приезжает с шофером и братом своим. Любители все делать вместе. Ну и она никогда не подвела, а как же. Дрожи, Наташка, а форс держи. Это в первый раз Яша еле корвалолом отпоил и всю ночь дежурил, чтоб в море не убежала. А потом она показала, что умеет. На ушах стояли, сволочи. Теперь, да хоть сто девок воспитай и научи, но такого и через сто лет никто не сумеет, как она вот! Смогла.
— Я вас… — поскальзываясь, вылезла из ванной и завернулась в полотенце.
— Вы думали, вы меня? Ага. Это я вас, родные. Живите теперь, мечтайте. А и хрен вам такую еще найти, как Наташа!
Пока гудел фен, позвонила в буфет и, перекрикивая шум, попросила в номер омлет и томатного сока.
— Тебе стакан, Наташенька? — прокричала повариха.
— Литр давай. И, Настя, коньячку рюмку, а? Или водки хорошей.
— Яков Иваныч не велел, — Настя отключилась.
— Ну и хрен с тобой, Яков Иваныч, — сказала Наташа в трубку.
Но коньяк доставать не стала, хоть очень хотелось. Дожидаясь, когда принесут еду, открыла пиво и налила в высокий стакан. Села смотреть на пузырьки.
Наташино время, покрутившись по комнате, снова свернулось клубком и, округлив спину, задремало, не обращая внимания на предпраздничную суету.
54. ПОПЫТКИ ДУМАТЬ
Летя под тяжелой тучей большая чайка поворачивала голову, смотря вниз глазом желтым, как у степной козы, и таким же холодным. Отсюда, из-под самой тучи видела она не только людей и предметы. Само время, стоя по свтелым краям, у круглого горизонта, двигалось, сворачивая спирали потоков. Еле видимые, они уплотнялись легким туманом и плавно, но беспрерывно, закручивались в точку — над рифлеными крышами «Эдема».
И чайке с ее высоты было видно — отовсюду, с краев этой жизни и этого времени, к центру сходились крошечные фигурки.
Сюда шел Генка, наклоняя голову и рукой отводя от щеки черную длинную прядь.
Шел Витька, медленно, утопая подошвами в ямках под старой травой. Останавливался, вскидывал камеру, снимая осевшие курганы и низкое солнце на старых камнях в траве.
Ехала, свернув на новенький асфальт, блестящая машина из города. Она доедет быстрее всех, а Яшин джип уже тут, дома, притулился за воротами.
Но не только шагами меряя степь или гладя колесами новую дорогу, фигурки двигались, собираясь, как шепки в медленном водовороте. Были и те, кто, оставшись, не отпускал Эдем из своих мыслей. И мысли шли вместо них, туда, к центру воронки.
За сырой степью, края которой уже становились серыми без солнца, от окна беленого дома сюда двигались мысли мальчика, что отвернулся от праздника, встав коленками на жесткий стул. Смотрел в темнеющее окно, туда, где сестра.
Стремилась мыслями к центру воронки старая женщина-лиса. На любимом месте, спиной к кухонному окну, поставив ноги на маленькую скамейку, держала на коленях книгу о травах. Листала рассеянно, не всматриваясь в слова и рисунки, лишь иногда цепляясь глазом за отдельное слово, фразу. Видела: вместо трав в книге может быть все, что угодно. Может и есть. И в тусклом свете заходящего солнца дальние знания пугали, ударяя наотмашь по сердцу. Здесь к ним никто еще не готов и помощь их может обернуться равнодушным злом, если знания не уравновесить безрассудством. Но знания не терпят безрассудства. Кто сумеет примирить непримиримое?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
