а ради них он был готов на все. Судя по всему, он припрятал их в багаже и не мог попросить ни врачей, ни монахинь. Короче, он хотел, чтобы я их принес. Я, разумеется, ответил, что ему лучше без них, что он попросту убьет себя, если будет продолжать в том же духе. На это Дерек сказал, что пусть будет как будет, все равно конец близок и неделя или две ничего не изменят. Я продолжал спорить, но тут вошла сиделка и выставила меня под предлогом того, что больного нельзя долее утомлять разговорами. Я поехал за багажом Дерека и нашел наркотики именно там, где он и говорил. Положив их в карман, я решил прогуляться.
Дерек говорил чистую правду, я знал это даже лучше, чем он сам. Доктор сказал мне, что на земле ему больше делать нечего. Он ничуть не держался за жизнь, и я действительно думаю, что он предпочел бы отравиться последней дозой, чем медленно угаснуть.
По невеликому своему человеколюбию я был склонен дать ему эту гадость. Но вместе с тем я знал, что для него это будет смертельно — доктор предупредил меня; а поскольку до двадцатипятилетия Дерека оставалось еще около трех недель, его смерть означала, что дедовы пятьдесят тысяч окажутся не у чертовой страховой компании, которая даже спасибо за них не скажет, а перекочуют в мой карман, где они так нужны.
Остановившись на мосту, я облокотился на перила. Мне все вспоминался «Пескарь», солнце, бьющее в открытое окно, гул автомобилей на Итонскому мосту и этот идиотский павлин на лужайке. Я вспомнил Ваши слова: если бы я собирался убить человека, а он вдруг упал в воду, я бы бросился его спасать. Вы говорили тогда, что самое главное — это соблюдать правила игры. А я Вам возражал, уверяя, что и мизинцем не пошевелю, и упрекал Вас в старомодности. И вот я очутился в том самом положении. Рядом человек, которого я ненавидел всю жизнь, а я не мог наскрести ни капли к нему уважения, даже стоя у его смертного одра. Всего две недели назад он из кожи вон лез, пытаясь пристроить меня на виселицу по ложному обвинению в убийстве. Речь не шла о том, чтобы его убивать. Мне нужно было решить, передать ли ему по его собственной настоятельной просьбе дурацкий наркотик, который стал для него необходим, чтобы он мог почувствовать себя счастливым, но который, если он им воспользуется, попутно его прикончит. Что-то в духе Филипа Сидни[59], а моей наградой стали бы пятьдесят тысяч, которые бедный дед как мог пытался сохранить в семье.
Самое ужасное заключалось в том, что я понял: Вы были правы. Не то что на меня как-то подействовали Ваши назидания; Вы и не читали мне мораль, Вы лишь предугадали. Всеми силами своего разума я стремился доказать Вам, что Вы ошиблись. Больше всего на свете мне хотелось в сознании своей правоты написать и сказать Вам, что Вы ошиблись. И все-таки я не мог этого сделать, странным образом мне что-то мешало. Едва ли соображения нравственности; не помню, чтобы хоть раз за последние четыре-пять лет я руководствовался в своих поступках соображениями нравственности. Это был также не страх разоблачения, поскольку Дерек находился уже в таком состоянии, что мог помереть в любую минуту и никто бы этому не удивился. Мне мешало совершенно непостижимое нечто. У меня не было другого выхода, кроме как соблюсти правила — предоставить на волю случая, доживет он до своего дня рождения или нет. И моя рука (подчиняясь не разуму, не воле) бросила пакетик с наркотиком в воду.
На следующий день приехала француженка, и Дерек вроде бы немного оживился. Доктор констатировал некоторое улучшение, но надежды по-прежнему не было. День шел за днем, и в ночь на третье сентября я обратил внимание, что пребываю в странно умиротворенном состоянии. Я не хотел, чтобы Дерек умер, но и не хотел, чтобы он жил дальше. Мне даже стало все равно, так мне казалось, выживет он или умрет. Я превратился просто в стороннего наблюдателя и следил за игрой, которую играла с нами судьба, испытывая волнение, какое может испытывать только посторонний. Я заставил себя лечь спать, а когда проснулся, услышал бормотание священника и на мгновение решил, что все кончено. Но я ошибся, Дерек умер около десяти часов в день своего рождения. Он лучился каким-то смехотворным счастьем.
Стало быть, дорогая миссис Бридон, я все-таки не сжульничал, и если во мне есть хоть толика добродетели, то она порадуется тому, что стала собственной своей наградой. Отчим нашел мне работу в Штатах. Предполагается, что я, как нынче многие говорят, повергая остальных в уныние, «начну с нуля». Значит, мне все-таки придется преобразиться в мистера Кверка. Все европейские извилины моего мозга в этом мире прелестной первозданности разгладятся, и, если нам когда-нибудь суждено встретиться (что маловероятно), я примусь объяснять Вам, что по ту сторону океана дважды два равняется четырем.
Ради бога, не сочувствуйте мне и не поздравляйте меня. Это должно было случиться, это случилось, и я рад, что ни во что не вмешался.
Искренне Ваш,
Найджел Бертел
Тело в силосной башне
Ronald A. Knox: “The Body in the Silo”, 1933
Перевод: Н. В. Рейн
Посвящается Айронике
Примечание для читателей
В соответствии с духом «честной игры», очевидным в его декалоге, или десяти заповедях детективной литературы, автор вводит в повествование ряд дополнительных сведений ближе к концу романов и к развязке их сюжета, направляя читателя по цепочке подсказок.
Четверг, вечер-ночь
9. 30. Уорсли выходит из гостиной.
10. 10. Уорсли звонит.
10. 20. Халлифорд идет открывать ворота.
10. 30. Миссис Халлифорд подъезжает к воротам, возвращается около 10. 35.
11. 00. Гонки начинаются.
11. 10. Толлард выпадает из гонок.
11. 40. Филлис Морель останавливает полиция.
12. 15. Толлард возвращается (по его словам).
12. 25. Филлис Морель проезжает мимо машины, которую принимает за автомобиль Толларда.
12. 30. Филлис Морель возвращается в Ластбери.
12. 45. Толлард возвращается (по словам Филлис Морель).
12. 58. Чета Бридонов добирается до Кингз-Нортон.
3. 00. Все возвращаются в Ластбери.
Глава 1
Женские прихоти
— Не вижу никакого смысла, — произнес Майлз Бридон. — Этот человек скучен, как смерть, а жена у
