побачиш, так и смотришь — чем жеж оно кончится, собака дикая… Ладно, беру сито —
дывлюся, шо жито, а ты сядь тут тихесенько и сумочку мне передай,
там шось цикавеньке… Ну,
чили выставь за двери[97], а то бывает…
— Ещё чего, — ответил я. — Говори, давай, сколько можно уже? Мера за меру. Погнали…
— Кхе, — сказала Потвора и плюнула в огонь. — Смотри мне тут, без борзянки.
Она расчистила на столе укромный уголок, взяла сито, посмотрела сквозь него за окно, в бочку с водой, на огонь — потом поставила сито на расчищенное местечко и высыпала в него горох, неизвестно откуда взявшийся в правой её жмене.
— Цит, — возвестила Потвора глубокомысленно и глянула в сито.
В ходиках на стене что-то завозилось, прохрипело: «От сволота», — и уснуло вновь, сладенько прозевавшись. Единственная стрелка показала три во второй раз.
Потвора потарахтела горохом, почесала ухо, повращала глазами, поднатужилась и выдавила совсем тоненьким голосом:
— Дай, мальчик, бабе денюшку, куплю себе молочка.
— Вымогательница, — буркнул я. И покатил ей через стол тёмный денарий.
— Отжеж, щеня зинське[98], — проскрипела Потвора, поймав монету в фартук. — Такое дать! То ж силибро!
— А надо берлянты? — елейно спросил я. — Когда ты уже напросишься?
— Ццц, — поцыкала Потвора зубом и поправила платок. — Нацит! — и она повторила манипуляцию с горохом и ситом, в этот раз из левой горсти.
Сито затряслось, потом подпрыгнуло, несколько раз пискнуло мышкой и затихло.
— Бузя, не псишь, — сказала Потвора орудию производства. — а то бабе плохо слышно. От зара надину очки[99]… Ну, непевный. — сообщила она, разглядывая прыгающие по ситу горошины. — Внимания! Зара буду казать! Вижу, бала-бала, слухай. Ты слухаешь? Кажу… Неясно ничего. Тут муть с пылюкою. За варево сказала тебе — боишься знать, мысль гонишь… А! От и важное казание![100] Две из трёх, — изрекла Потвора. — Твоих, кровных. Вот у них есть такое, что тебе нужно… знать. Будет стреча, у верхах… Верхи из тобою стретяться, непевный, шоб ты знав. И трое из семи — тутошних, не твоих, осудять тебя, як явисся з поганой дороги… А четверо — допоможуть. Там договор и крест. А серце вспокоится в сумке, и, шо характерно — в твоей же. Там у тебя выходит так: пройшлое, тепера, и шото из будучого. Носишь из собой. От…
— А можно конкретнее? — буркнул я, оплакивая римскую монетку всем сердцем беспокойным.
— Конкретные ответы шукай у школи, которую ты всю прогулял, — невозмутимо заметила Потвора. — Моё дело тонкое. Несознанка. Никаких имён. На тому и сижу.
— Хотелось бы уточнить, — повторил попытку я. — Это, что — не зовут? Само приходит, да? Оно неназываемое или безымянное? Которое гоню и знать боюсь.
Потвора посмотрела на меня памятливо.
— Была бы я как раньше — просто сварила б тебя, — устало выговорила она. — И съела. Все дела, чики-пики-туз. Так не могу ведь — и силы не те, и возраст, еще сахар поднялся, собака. Утром такие памороки[101] — еле соображаю кто, шо, где я…
— Надо много воды, это для меньше сахара, — авторитетно замтил я. — И вот, курантилу попей. Тут что-то сердечное. Ещё можно взять ношпу…
— Я уже не девочка, для курвантилов ваших, — отмахнулась она. — Везде химия… Я тебе так скажу, доигрался. Загадано тыщу раз — не бери денег, не лизь до мёртвых, не зловорожь. Так нет — казала-мазала. Оно колдун… Недошиток!. Тебе старая твоя ничего не говорила?
— А откуда… — начал я и осёкся. — Да всё время говорит. Критикует, обзывает, кулаки в лоб тыкает, вот…
— Мало, — утвердительно сказала Потвора. — Я б такое щеня задавила сразу, мешок на голову — и у воду. А она… Ладно, непевный. Ты не дуйся тут, як жаба — скажу тебе, неразумному, последнее — двух тех своих ты студова вернул — почти вернул, дуростью и жадностью — теперь стережися. Им для жизни надо, чтоб не жил ты. Совсем нежил. Таке вже було.
— Це коли?
— Як тебе не кликали ще. Одна тoдi дуже полюбила[102], — внезапно сказала Потвора и глянула куда-то, в чёрную-пречёрную воду. Та вскипела.
— Буває.
— З ким хочеш може бути, а то ж стала весна, a вiн заслаб.
— Хто?
— To xiбa тoбi треба? А нащо? Ну, вiтep…
— А…
— От moбi и «а»… Biн вci часы навеснi кволий. Тiльки-но духу набираєшься, як все квiтне, от мoдi… А то ж було: лiтав. Впав coбi. Й таке було. Позбiгалися всякi. Казали рiзну бiдy. Дивилися на його, якi там… ноги[103]…
— Тю.
— На кутю. Не тюкай бабi!
— Ну, вибач, a дaлi?
— Далi буде й не таке…
— Звiсно що, хоч з телевiзора хтось гляне.
— От би ще всяке тут менi не кавкало… Ну, то дивилися, кричали, дулi давали. А забрала одна. Ну, й полюбила… Я. Бува таке. I вiн. Були ми. От. Xoтiв з мамою знайомити, а я насмiялася. «Нехай сама прийде», — сказала.
А вiн хмурий вид зробив й до мене: «Нащо таке кажеш? — питає. — Вона ж не тутешня». Ледь улестила. А там вже й знайшлося, було. Буває, що знаходиться. От i тoдi так.[104]
— Ага…
— Дай пирога.
— Як даси ковбаси.
— Ну то й бiльше не проси, — ответила Потвора. — Катай, бо час вже, й пока не разгребёшь ото всё — забудь ко мне дорогу.
— А то шо? — не сдержался я.
— А то съем, — ответила Потвора. — И сердце засушу, на шворцi — аби гратися[105]. Катай отсюда — прямо на Саварку, там твоё дожидает. Перший, можно сказать, ключик.
Она поправила платок, сбросила сито на пол, придвинула миску с горохом к себе, запустила руки туда и словно подула в мою сторону.
— Шух-шух-шух, — сказала Потвора шёпотом. — Шух-шух — забери своих двух.
— Ходи здорова, — пожелал в ответ я.
— Хто смiється, тому не минеться…[106] — ответила Потвора.
Я вышел. В сенях сидел кот. Неподвижно, даже слишком для кота.
«Надо же, — удивился я. — Действует до сих пор».
— Лiтай на м’яких крилах[107], — посоветовал я зверю от души.
Тот и послушался — распустил довольно большие кожистые, короткошёрстные крылья, вспорхнул, покружил по сеням и вылетел прочь. Из сада донёсся визг. По всему судя — мотанки кинулись врассыпную… Вслед коту вышел и я.
Идти было не близко, скорее высоко, чем низко — сначала по мокрой улице, потом скользкой лестнице, дальше мимо Дома Книги по площади, а там на остановку и в троллейбус. До Саварки шесть остановок — и
