Александр, Валерий, — пояснила тётушка. — Твоя интерпретация, конечно, интересная, но очень уж мрачно. И потом, чего у Дюймовочки минская кровь какая-то?
— Подменская, — пояснил, как для тупых, я, — она же подменыш, нечисть.
Голоды смотрели на меня тускло и недоверчиво.
— Суть, — закончил я.
— Сам ты суть подменский, — пошёл в атаку Додик. — Опять всё выдумал!
Дядя Жеша потрогал раздвоенный, словно гибеллинский зубец, ласточкин хвост и хмыкнул.
— Будешь салат? — спросила тётя Алиса. — Топинамбур с морковкой. Оздоравливает кровь. Съешь, попробуй…
— И станут у тебя красные глаза, как у ласточки твоей. — зловеще сказал Додик.
Дядя Жеша имел привычку титуловать себя в телефонном разговоре исключительно по профессиональному признаку и фамилии.
Пару раз в неделю, чаще всего к вечеру, у нас раздавался звонок, и если трубку первый успевал взять я, то выслушивал хриплый низкий рёв.
— Говорит Голод, — вещал дядя Жеша. — Художник Голод.
— Поздно, — мстительно отвечал я, — мы только что пельменей откушали, со сметаной.
— А уксус был? — веселился с той стороны дядя Жеша.
— В дверь стучался, и даже хныкал, но мы не впустили, — возвращал подачу я.
— И правильно, — соглашался дядя Жеша, — сильно кислый он, чтобы в гости ходить. Где там Лика?
— Всё руководит и проверяет, — вздыхал я, — с утра, как ушла…
— На базу? — хрипло интересовался дядюшка.
— Ага, — подтверждал я, — придёт не сразу.
— Ну как только — так сразу пусть звякнет, — интриговал дядя Жеша, — есть информация…
— Что, — зловеще интересовался я. — Снова врут нахально?
— Это не телефонный разговор, — прокашливался дядя Жеша. — Отбой.
— И вам того же! — завершал я.
Со временем привычку к титулам переняла тётя Алиса.
— Саник? Это ты? — вечно спрашивала меня тётушка из телефонной трубки, словно сомневаясь в услышанном. — Говорит художница Голод.
— Гастродуоденит слушает, — мрачно отвечал я.
— Что? Гастро… что? — сомневалась тётя Алиса. — Ты разве не один? А кто там ещё?
— Да масса всяких, — бубнил я. — Тут же вечно кто-то трётся.
— Это да, — вздыхала с той стороны тётушка, — а где Лика?
— Безобразит на базаре. — бойко рапортовал я.
— Сплошные „зэ“, сколько зудения у тебя получилось, надо же, — уважительно произносила тетя Алиса. — Так что там Лика носит на базар?
…Совсем недавно, зимой, мне позвонил Додик.
— Hello, it’s Elijah Golod say, — проскрипел телефонный робот. — Artist…
— Алло!!! — смял скрипучий голос своим весёлым и густым басом повзрослевший брат. — Алло!? Сашка, это ты? Алло? — крикнул он, и мне показалось, что мобильник сейчас лопнет вместе с моей барабанной перепонкой.
— Да я это я, — продребезжал я. — Это ты, До… Илюха? Чего кричишь?
— Да, это Дод, Илья, то есть, — хрипловато отозвался он, и мне почудился незримый и кашляющий дядя Жеша. — У нас шесть утра…
— И что, в это время ты обычно кричишь? — ядовито поинтересовался я.
— И бегаю, — отозвался из-за океана Додик. — Бегаю и кричу, так доктор сказал. А как ты знаешь?
— Догадался… — устало выдавил я.
За окнами была тьма. И холод, обещанный мне сто тысяч и ещё двадцать зим тому, подступил до невозможного близко.
— Алло, Саша? — проговорил Додик значительно тише. — Ты там?
— Здесь, — отозвался я. Воцарилась тишина, перемежаемая трансатлантическими помехами.
— Мне позвонила мама, — сказал Илья, и голос его сделался гулким. — Она сказала, — он замолчал, — сказала… тётя Лика, что она… Саша?
— Да, — тускло сказал я в ответ. И печаль моя поспешила через океаны и горы, вместе со всеми четырьмя ветрами и подводными течениями. Додик в Америке. Тётя Алиса в Берлине. Дядя Жеша там же — похоронен неподалёку от Шпрее. На небольшом белом камне надпись, словно росчерк углём: „Геннадий Голод“. Я видел фото надгробия. Я помню дядюЖешу. „Геннадий Голод, — говорил он когда-то. — Это имя знают“.
— Может быть, я буду в субботу? Если выберусь, — предположил Додик с той стороны Атлантики. — Мама не сможет, ей только что разломали челюсть — будут импланты ставить, она ослабела, но рвётся…
— Не нужно этих трат, — скатал я. — Просто помяните. Ты ведь знаешь как…
…Дверь в тёти-Алисину квартиру была полуприкрыта. Как обычно.
— Вдруг мне придётся выйти? — спрашивала тетя Алиса, как всегда, сразу у всех. — И я не сразу вспомню, где ключ? Или кто-то придет. А я не услышу? Вы же знаете наш звонок. Так пусть заходит…
Я зашёл. Тётя Алиса была в дальней от входа — двусветной угловой комнате.
Теперь мне кажется, что вся их квартира состояла из той самой двусветной комнаты и вращалась с некоторым скрипом вокруг неподвижной тёти Алисы, с её досками и подрамниками.
— Очень хорошо, что ты зашёл, — сказала мне тётя Алиса сверху. Она стояла на трёх томах медицинской энциклопедии, тома лежали на толстенном справочнике „TEMPERA“, справочник лежал на стремянке, стремянка возвышалась на столе.
— Мучаюсь с освещением, — преспокойно заявила тётушка, размахивая марлей на своей верхотуре. — Не могу работать во второй половине дня, сейчас. Свет какой-то жидкий, ты обратил внимание? Будешь говорить мне — есть тень от ангела на печке или нет.
— Осень, — отделался кратким замечанием я, — спускается.
Верх высоченных „английских“ окон в квартире тёти и дяди был забран филёнками. Поскольку светопоклонники Голоды штор не признавали, решётчатая тень целый день перемещалась с пола на стены, дальше на потолок, где и застывала, словно невод, вечно не дотягиваясь до уютных лепных кувшинок по углам комнаты.
Я сел на жёсткую тахту и принялся рассматривать потолок. Клеточки теней от окна на нём мне некогда удалось обвести углём. И не спрашивайте как. Шестнадцать клеточек, шестнадцать цифр в них, лёгкий, почти осыпавшийся от времени штрих.
• • •
— Я нашёл твою абракадабру с потолка, — проорал мне недавно Додик из мобильного. С возрастом тётя Алиса стала хуже слышать, и, общаясь с родственниками, Илья орёт по привычке.
— Вверх посмотрел? — спросил я его.
— Вообще-то да! — крикнул Илья. — Я в Барселоне сейчас.
— А я в Крумлове. — прокричал в ответ ему я. В замковом рву, далеко внизу, отозвался местный одомашненный медведь.
— Разве есть такое место? — недоверчиво спросил Илья, прослушав медвежий вокализ.
— Если я в нём нахожусь, то оно есть, кроме того, ты именно сюда в звонишь, — льстиво заметил я.
— А, ну да, — отметил непреложность сотовой связи Додик. — Я чего звоню! Ты же ничего не знаешь!!! Твоя абракадабра — это, оказывается, Гауди, волшебный квадрат!
— Всегда знал, — сказал я.
— Я просто в шоке, — проорал Илья. — И мне никто не верит, что я это всё детство видел!
— Вот мне в детстве тоже никто не верил, — заметил я ворчливо. — Ладно, пока. Маму целуй.
— Восстанавливает Берлин, — горделиво заметил Додик. — Панно для больницы закончила. Ну, пока…
Тётя Алиса, ничего пока не знающая
