Епископ Радд посмел публично обсуждать то, о чем давно никто не заговаривал: приготовления королевы к ее неминуемой смерти. Учитывая все старания, которые прилагали сама Елизавета и ее дамы к тому, чтобы она всегда излучала «сияние юности», неудивительно, что королева пришла в ужас. Можно представить, как ошеломили ее слова о том, что время «избороздило морщинами ее лицо и посеребрило ее волосы».[1168] В молитве, которую Радд приписывает королеве, Елизавета просит Господа не дать ей умереть, пока она не «преодолела нынешние и будущие опасности и не укрепила государство на будущие времена».[1169] Чем больше королева слушала епископа, тем больше гневалась. Наконец, не выдержав, она громко воскликнула, что он может «оставить свои арифметические подсчеты при себе», а она «еще способна управлять, не нуждается в советах и вполне справляется со своими делами сама». В конце проповеди она не скрыла своих чувств, заметив, «что высокопоставленные церковники не всегда бывают самыми мудрыми».[1170] Радда поместили под домашний арест; все напечатанные экземпляры его проповеди конфисковали. Впрочем, опала была недолгой, вскоре епископа освободили и простили. В покаянном письме он уверял, что был «обманут, предположив, что ее конечности… подвержены тому же увяданию, что и его собственные… и благодарил Бога, что у нее не пострадали ни желудок, ни сила… ни зрение, ни ум».[1171]
Однако невозможно было не заметить растущие признаки немощности королевы. Для того чтобы ее внешний вид поддерживался на прежнем уровне, требовалось предпринимать все более напряженные усилия. Как заметил Фрэнсис Бэкон, с возрастом Елизавета начала думать, «что людей наиболее влиятельных можно хотя бы наружно отвлечь блеском ее драгоценностей и не дать им заметить, что она теряет личную привлекательность».[1172] Несмотря на ухудшение здоровья и все более частое желание уединиться во внутренних покоях, Джон Клэпэм писал, что незадолго до смерти королева «часто показывалась на публичных зрелищах, иногда вопреки собственному желанию, лишь для того, чтобы подданным казалось, будто она крепче и выносливее, чем на самом деле, в чем, в силу ее возраста, они бы в противном случае усомнились; столь ревниво относилась она к попыткам обнаружить в ней природные недостатки, что приравнивала такие попытки к ущербу для своего доброго имени».[1173] Сокрытие «природных недостатков», например оспин на лице, морщин, впалого лица и гнилых зубов, с целью защитить «доброе имя», все больше превращалось в своего рода вид искусства, в котором совершенствовались камер-фрейлины Елизаветы.
Королева была тщеславна и не уверена в собственных силах. Ей трудно было примириться с тем, что она стареет. По сведениям из одного источника, если она случайно видела в зеркале свое отражение, она «приходила в состояние ужаса и замешательства», потому что зеркало показывало ей не то, что она видела когда-то. Поэтому камер-фрейлины часто прятали от Елизаветы свои зеркала, а «иногда в спешке разбивали их».[1174]
* * *В 1597 г. холодным декабрьским днем ко дворцу Уайтхолл приплыл Андре Юро де Месс, посол короля Франции Генриха IV. Сойдя на пристань, он по закрытой лестнице поднялся во дворец. Посол приехал побеседовать с Елизаветой о войне с Испанией. Благодаря его подробным описаниям последующих аудиенций у нас есть яркий литературный портрет шестидесятичетырехлетней королевы Елизаветы. Посол описывает не только ее внешний вид и обилие драгоценностей. Он упоминает ее неувядающий ум, любовь к музыке и танцам, однако в его зарисовках перед нами предстает довольно ранимая женщина, вынужденная помнить о своем возрасте.
Поднявшегося по лестнице де Месса вели по длинным коридорам, мимо огромных каменных каминов с гербами. Пройдя караульную, он очутился в приемном, или присутственном, зале, где сел на подушку в ожидании королевы. На стене висели огромные гобелены в ярко-синих, красных и золотых тонах; все столы закрывали толстые персидские и индийские ковры, на полу лежали мягкие коврики.[1175] Комнату украшали разные диковинки, в том числе страусовые яйца, посуда из кокосовых орехов и фигурки из керамики – подарки от иностранных гостей и сановников.
Через какое-то время вышел лорд-камергер и повел француза по темному коридору во внутренние покои, где он увидел многих знатных лордов и леди. Сама королева сидела на низком кресле. Когда де Месс вошел, Елизавета встала и, подойдя к нему, обняла его. Она извинилась за то, что не давала ему аудиенции ранее, объяснив, что «позавчера она была очень больна из-за нарыва на правой стороне лица» и что «она не помнит, чтобы раньше ей было так же плохо». По словам де Месса, королева была одета пышно, но странно: она приняла его в «ночном платье», сшитом из дорогой ткани, «серебряной, белой и алой». Возможно, заметив удивление посла, Елизавета обернулась к своим советникам и, жестом указав на Месса и сопровождавших его лиц, заметила: «Что подумают эти господа, увидев меня в таком наряде? Я очень обеспокоена, что они видят меня в таком состоянии».
Когда Елизавета снова села и жестом велела подать послу табурет, де Месс передал ей добрые пожелания короля Франции и желание «узнать о ее благополучии и здравии». Сидевший напротив Елизаветы посол видел «целиком открытый лиф ее платья» и грудь, которая показалась ему «несколько морщинистой», хотя, как он добавил, «можно видеть, что ниже ее кожа необычайно бела и нежна». Она была обильно увешана драгоценностями; на шее у нее посол увидел жемчужное ожерелье, а на голове был рыжий парик «с большим числом блесток из золота и серебра», также подчеркивавших ее целомудрие.[1176] Лицо же «кажется и выглядит очень старым», заметил посол. «Оно длинное и худое, а зубы у нее желтые и неровные… те, кто видел ее раньше, уверяют, что слева их меньше, чем справа. Многих зубов недостает, и потому ее нелегко понять, если она говорит быстро».
Когда де Месс завел речь о мирном договоре с Францией, его поразила нервозность королевы: казалось, она ни минуты не может посидеть спокойно. Сначала она сидела в кресле и то и дело перебирала пальцами оборку на платье. Затем встала и принялась расхаживать туда-сюда, дрожа от переполнявшей ее энергии, и то распахивала вырез на платье, то закрывала его. Она жаловалась, что в камине развели слишком жаркий огонь, что дым щиплет ей глаза. Позвали слуг, чтобы огонь уменьшили; де Мессу пришлось ждать, пока на шипящие поленья выливали ведра воды. Когда де Месс собрался уходить, Елизавета снова выразила огорчение, что французские гости видят ее в таком состоянии. Она подозвала их к себе и «обняла всех с большим обаянием и с улыбкой».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
