— Буржуазный индивидуализм есть проявление социального паразитизма. И не толкуйте мне, пожалуйста, о взглядах Крупской на этот вопрос. Старуха после смерти Ильича постепенно выжила из ума.
— А Потемкин? — изумленный подобным высказыванием, спросил Иван.
— Потемкин? — пренебрежительно усмехнулся Калашников. — Его мировоззренческие концепции в области педагогики вообще не выдерживают никакой критики. Не Песталоцци…
— Министр сказал, что рад был перехватить сигнал этой книги, — злорадно сообщила Бивень. — «Наш долг — предотвратить идеологическую диверсию». Сейчас решается вопрос о том, чтобы пустить тираж под нож. Центральный Комитет, сам товарищ Сталин учат нас вести неустанную борьбу против протаскивания чуждых нам идей и теорий.
Бивень закурила, всем своим видом давая понять, что разговор отнюдь не закончен.
«Злопамятный мужик этот Калашников, — думал Иван ошарашенный последними словами секретаря. — Тираж под нож? Десять лет труда коту под хвост?! Ну это мы еще посмотрим, еще повоюем. Правда, время малоподходящее — постановления ЦК по революционной бдительности в литературе, музыке, науке, кампания по утверждению исторической аксиомы: «Россия — родина слонов», аресты в Ленинграде — что это, как не грозные индикаторы нового, мощнейшего закручивания гаек? Верно говорил Сергей: «Миллионы побывали с войсками в Европе, и — как и после войны 1812 года — в России вновь брожение умов. А мы знаем лишь один, но верный способ нейтрализации брожения — ликвидацию этих самых умов».
Бивень между тем демонстративно пересекла кабинет, распахнула сейф, достала красную сафьяновую папку и вернулась на место.
— Наш директор, увы, хромает не только политически. — Мария Трофимовна притворно закатила глаза, потом обвела пытливым взглядом членов парткома.
«Что еще задумала эта мерзкая баба?» Иван машинально взял из протянутой ему кем-то пачки папиросу, но прикуривать отказался.
— У него, оказывается, еще и моральная хромота. — Бивень раскрыла папку и подняла конверт, демонстрируя его всем присутствующим. — Это письмо остановила наша советская цензура. Ваше письмо, адресованное некой иностранке.
Иван узнал свой почерк на конверте.
— Да, это мое письмо, — выдавил он из себя. — Позвольте, но откуда оно у вас? И какое вы имеете право…
— Не позволю! — Бивень поднялась во весь свой гренадерский рост. — Вы спрашиваете — откуда оно у меня? Отвечаю — за моральную чистоту партии болеют многие органы и учреждения. А чем интересоваться чужими правами, вы лучше ответьте членам парткома — какое вы имеете право разрушать семью? Ваша жена воевала на фронте, а вы в это время привели в свой дом любовницу и прижили с ней ребенка! И это не все. Будучи в командировке в Америке, вы вступили в адюльтер с француженкой, и от нее у вас тоже есть сын!
Члены парткома зашумели, глядя на Ивана. Он сидел словно в воду опущенный, внезапно постарев на десяток лет, и молчал.
— Товарищи! — Муромцев тоже встал со стула и поднял руку, требуя тишины. — Я решительно против подобного рода разносов.
— Что вы предлагаете? — Бивень, прищурившись, смотрела на философа.
— Назначить комиссию, пусть разберутся.
— Хорошо, — почти радостно согласилась Бивень. — Только ей кроме всего, о чем я уже сказала, придется разобраться и с директорской дачей. Есть данные, что строится она на институтские средства и за счет наших фондовых стройматериалов!…
Две встречи определили смелость, с которой Бивень выступила против директора с открытым забралом. Зная наверняка о более чем прохладных отношениях между министром и директором, она напросилась на прием к Калашникову. И принесла весьма существенный компромат: а) моральное разложение и б) дача. Никак не проявляя своей радости, а он давно и люто ненавидел «этого везунчика, этого любимчика Крупской и Потемкина», министр исподволь подбросил столь же недалекой, сколь и завистливой Марии Трофимовне свой взгляд на монографию. (Как потом посетует в разговоре с Сергеем Иван: «Надо же было так угораздить Бивень оказаться в нужное время и в нужном месте».)
Закончил министр беседу так:
— Это, без сомнения, внутреннее дело вашей организации. Но если вы решите создать комиссию по рассмотрению полученных сигналов — а их, как я вижу, собралось предостаточно, — министерство будет вынуждено отстранить вашего директора от должности. Временно.
Последнее слово Калашников произнес без нажима, но Мария Трофимовна поняла его смысл безошибочно: «Действуй!» И когда она взялась за дверную ручку, министр добавил озабоченно:
— Одновременно будем думать о преемнике… или преемнице.
«А чем я не преемница? — думала Бивень, торжественно спускаясь по главной лестнице в раздевалку министерства. — Я такой же кандидат наук. Поддержать мою кандидатуру есть кому и в ЦК, и в МК, и в райкоме. В двоемужестве не замечена, более того — никогда замужем не была. Дач не строю. И вообще — директор Московского городского педагогического института имени В. П. Потемкина Мария Трофимовна Бивень — это звучит!»
Но главная встреча произошла месяцем раньше. Как-то вечером, когда Бивень, по обыкновению, засиделась в парткоме после заседания секретарей факультетских бюро, к ней зашел начальник Первого отдела Антон Лукич Парфененко. Фронтовик, инвалид войны, он тоже был бобылем и в институте дневал и ночевал.
— Чего тебе, Лукич? — оторвав взгляд от протокола, спросила Мария Трофимовна.
— Разговор есть, — посмотрев на технического секретаря Настену, пробурчал он.
— А я ушла, — поняв его взгляд, заявила девушка и выпорхнула из кабинета.
— Устала я, — бросив протокол на стол и потянувшись, произнесла Мария Трофимовна. Подавила зевоту: — Чего-нибудь срочное?
— Не то чтобы очень, — отвечал начальник секретной части. — Звонил Алексей Петрович. Просил тебя позвонить ему, когда будет свободная минутка. Он твою занятость уважает.
— Кто такой Алексей Петрович?
Лукич наклонился к Марии Трофимовне и вполголоса сообщил:
— Генерал Семин. В секретариате Берии Лаврентия Палыча служит.
— Генерал с Лубянки? — поморщилась Мария Трофимовна. — Неужто опять наших студентов на фарцовке застукали?
— Не похоже: больно ласково говорил. Обычно с Лубянки хамят, а этот очень даже обходителен.
Бивень глянула на часы:
— Теперь уж поздно. Завтра позвоню. Давай телефон.
Назавтра с самого утра закрутила-завертела Марию Трофимовну институтская рутина — переходы-переезды из здания в здание, с факультета на факультет: контрольное посещение лекций, проверка студенческой столовой, присутствие на закрытом заседании одной из многочисленных кафедр с обсуждением скандальной связи почтенного профессора со студентками. Лукич отловил Бивень где-то во второй половине дня в преподавательском буфете в здании в Гагаринском переулке.
— Генерал опять звонил, — сообщил он, терпеливо дождавшись, пока Мария Трофимовна откушает чай с бутербродами. — Очень просил с ним связаться. Сказал, в отпуск собирается, а до этого непременно переговорить надо.
— Пошли в деканат, — скомандовала Мария Трофимовна. — Как, говоришь, его звать-то? Алексей Петрович Семин? Сейчас. — Она начальственно придвинула к себе телефон, набрала номер. — Говорит Бивень, мне бы товарища…
— Мария Трофимовна, — перебил ее густой баритон. — Когда мы могли бы с вами увидеться?
— Завтра вас устроит?
— Чудесно! Часика в три?
— Годится.
— Тогда запишите адресок. — Он назвал один из переулков между улицами Горького и Чехова, ближе к Садовому кольцу.
С виду дом был неказистым трехэтажным строением конца прошлого столетия. Полутемная, выщербленная лестница, обшитая грубым коричневым дерматином дверь, засиженное мухами и затянутое паутиной окно на лестничной площадке. На звонок дверь тотчас же распахнулась, и в глаза Марии Трофимовне ударил яркий свет. Квартира являла резкий контраст и с внешним видом дома, и с лестничным интерьером. Ковры, зеркала, модная полированная мебель.
— Шикарно, — снимая пальто и причесываясь, молвила она. — И не подумаешь, что здесь может быть так… изысканно.
— Служебное помещение, для встреч с особо важными персонами, — многозначительно заметил Алексей Петрович, приглашая гостью в гостиную.
Семин оказался щуплым и низеньким. «Мужчинка: от горшка два вершка, — отметила про себя Мария Трофимовна. — И ведь как даже такого соплю генеральские лампасы красят. Не Суворов, но явно на государевой службе не последний ярыжка».
— Присаживайтесь, Мария Трофимовна. Не желаете ли чаю? Чудесно! — С этими словами Алексей Петрович достал из буфета большую коробку шоколадных конфет, вазу с вафлями, сахарницу, тарелку с тонко нарезанным лимоном.
