Пришел в ЦК Компартии Украины. Показал все документы, прошу пропустить к первому секретарю ЦК Н. С. Хрущеву — не пропускают. Я — начальник Центрального управления военных сообщений, прибывший в Киев по срочному делу, должен еще доказать охране Хрущева, что не отниму даром времени. Нет, я не возмущался и не кипел. Спросил охранников:
— Откуда позвонить в Москву?
Они указали кабинет второго секретаря ЦК КП(б)У Кириченко. Позвонил по ВЧ Сталину, доложил, что Киев не пропускает поезда в тылы 1‑го и 2‑го Украинских фронтов из–за снежных заносов.
— Зайдите к Хрущеву, — сказал Сталин. — Примите меры к расчистке путей.
— Заходил, товарищ Сталин, — сказал я. — Охрана не пустила.
— Вы где? — спросил он.
— В кабинете Кириченко.
— Будьте на месте, — приказал он. — Он сам придет.
И верно, через 5 минут стремительно вошел в комнату Хрущев. Почему, спросил, меня обошел и прямо звонишь Верховному?.. Ну, что отвечать и зачем? Пустое провождение времени. Я доложил дело (Хрущев ведь был еще и членом Военного совета 1‑го Украинского фронта). Надо отдать ему должное, с обычной своей энергией он тотчас мобилизовал партийные организации города, тысячи людей с лопатами вышли на железную дорогу, и сутки спустя поезда пошли через Киев на фронт.
Конечно, и этот, и многие другие эпизоды, которым я был свидетелем и участником, можно рассматривать с разных сторон. С одной стороны, в них необычайная оперативность Сталина, его обычай ничего не откладывать, мало говорить и много делать. Но с другой стороны — это же явные неполадки в управлении, когда обычная тыловая работа по расчистке дорог может замереть, если тот же Верховный не задаст взбучку должностному лицу.
Дарницкий железнодорожный мост играл столь заметную роль в снабжении советских войск, наступающих на Правобережной Украине, что немецко–фашистское командование попыталось уничтожить его диверсионным способом. Случайно мне довелось поглядеть на этих бандитов. Мы двумя машинами возвращались в Киев после ликвидации крупной фашистской группировки под Корсунем — Шев- ченковским. По округе бродили недобитые группки, мы ехали с хорошей охраной. Обогнали колонну. Это были конники–партизаны с красными лентами на шапках, а также партизанская пехота на санях с пулеметами. Я придержал машину, крикнул: «Далеко ли путь держите?» Отвечают: «А до Киева. До батьки Ковпака. На партизанское совещание». Поехали дальше, километров через 10–15 остановил патруль из солдат войск НКВД. Порасспросили нас. Заинтересовались партизанским обозом. Командир сказал, что они ждут этих конников, что это не партизаны, а бандиты, служившие немцам. А идут к Киеву с заданием взорвать дарницкий мост. Уже в Киеве я узнал, что банду окружили и ликвидировали.
В последних числах февраля того же года в Москву позвонил из Киева Хрущев. (В это время я находился в кремлевском кабинете вождя). Сталин поговорил с ним, и по репликам я понял, что ранен Николай Федорович Ватутин. В кабинете сидели Маленков, Булганин и Ворошилов. Сталин сказал:
— Хрущев говорит, что бандиты ранили Ватутина. Ранен в пах, просит оставить в Киеве для лечения. Рана не очень серьезная. Оставим?
Решили оставить в Киеве. После ранения Ватутин проболел полтора месяца, и с ним случилось то, что бывает даже при пустяковых царапинах, если не обработаешь их йодом вовремя, — случилась гангрена. Да и сам он, старый солдат, не отнесся к ранению серьезно. Я навестил Ватутина в Киеве в конце марта или начале апреля. Он с супругой жил на квартире Хрущева. Хорошая обслуга — врачи, сестры. Даже киномеханик тут, крутит в столовой фильм о войне.,
Николай Федорович рассказал мне, что сперва ему полегчало, а сейчас опять температурит. Врачи настаивают отнять ногу, а то поползет гангрена.
— А я сомневаюсь, — продолжал он. — Кому я буду нужен на одной ноге? На фронт не пустят.
Я постарался доказать ему, что пустят, что в Москве я слушал о нем самые лестные отзывы. Старался ободрить и подтолкнуть генерала к операции потому, что на гангрену я нагляделся еще в Гражданскую войну. Ватутин вздохнул и сказал:
— Надо соглашаться. Пусть режут.
Уже на фронте меня догнало горестное известие. Отняли ногу командующему слишком поздно, гангрену остановить не удалось, и в середине апреля Николай Федорович Ватутин скончался. Это была большая потеря. Ватутин был из тех русских натур, для которых собственное «я» всегда на последнем месте. В этом же разговоре он, творец и блестящий исполнитель целой череды наступательных операций, говорил не о них. Он вспоминал довоенные доклады Сталину и укорял себя, что понимал несостоятельность некоторых выводов Сталина, но, как он выразился, «не дерзнул».
Когда завершалась подготовка к Ясско — Кишиневской наступательной операции, я в очередной раз был направлен в зону предстоящих сражений. Перед отъездом меня принял Сталин. Его интересовала уже перспектива, а именно проблемы обеспечения движения наших войск через Молдавию и Румынию. Он говорил о железных дорогах Румынии и Болгарии, о коммуникационных линиях с выходом к югославской границе, о том, что удар войск 2‑го и 3‑го Украинских фронтов выведет нас в глубину Балканского полуострова.
— Постарайтесь, — подчеркнул Верховный, — сразу же наладить рабочую связь не только с румынскими коммунистами, но и с офицерами генерального штаба. Там есть люди к нам лояльные.
Походив по кабинету, Сталин сказал:
— Пройдем Румынию, выйдем к Болгарии. Думаю, нас там ждут. Уверен, вооруженного сопротивления не встретим. Не такие у русских с болгарами исторические отношения.
Мы выехали на фронт. Там к нам присоединились начальники военных сообщений 2‑го и 3‑го Украинских фронтов генералы П. М. Белов и П. А. Квашнин.
Началась Ясско — Кишиневская операция, и наша группа тронулась в путь вслед за наступающими войсками. За десять дней дело практически было сделано — Румыния выведена из войны на стороне фашистской Германии. Еще в ходе операции, на четвертый ее день в Бухаресте произошло вооруженное восстание. Народ под водительством румынских коммунистов сверг фашистскую диктатуру Антонеску и с оружием в руках вступил в бой с немецкими воинскими частями.
Не доезжая Бухареста, на станции Плоешти, наш поезд сделал первую остановку. Вызвали начальника станции. Очень перепуган. Говорить сидя не может, встает — руки по швам. Я его успокоил, он объяснил, что почти все разбежались. Работали, дескать, на немцев. Пришли русские — накажут. Я бы, говорит, тоже убежал, но не успел.
Три–четыре дня спустя, когда я уже побывал в Бухаресте, у нас с этим начальником станции опять была попутная встреча. Но говорили уже без нервов, на правах старых знакомых. Со мной был начальник военных сообщений 2‑го Украинского фронта генерал Белов, и я сказал румыну:
— Знакомьтесь! Начальник военных сообщений Белов. Это его распоряжения Вы исполняете. Все в порядке?
— В порядке! — ответил он.
— А коли так, отвечайте прямо: с кем легче работать — с нами или с немцами?
Начальник станции несколько растерялся и начал мямлить.
— Не бойтесь! — сказал я. — Скажите прямо. Нам интересно увидеть себя «заграничными» глазами. Итак: с кем легче вам работать?
— С немцами, — выдавил он. — С ними, понимаете, много проще. Они от тебя одно требуют: вовремя принять и отправить воинский поезд.
— А наши?
— Ваши тоже требуют поезда. Но это не все. Они сразу вручили мне инструкцию по учету оборота вагонов и паровозов. Приказали ежедневно заполнять отчетные бланки с множеством пунктов: простои вагонов под погрузкой и выгрузкой, учет работы дежурных по станции, стрелочников, сцепщиков, путевых обходчиков и всех прочих специалистов. Кроме того, требуют подробного учета всех перевозок. С утра до вечера пишу отчеты. Глаза на лоб повылазили — ни поесть, ни поспать, дорогу домой забыл с этой писаниной. Некогда принимать и отправлять поезда. Дело стоит, господин начальник.
Это был нам хороший ушат холодной воды. Белов только головой качал. Ну да, мы привыкли к писанине. Вроде бы она — помощник делу, и без нее чего–то не хватает. А вот человек не мудреный, но со свежим взглядом спрашивает нас: вам что лучше — чтобы я дело делал или чтобы писал, что делаю дело?
Писанину я эту отменил, но, конечно же, не мог отменить ее повсеместно. К великому сожалению, она стала постоянным нашим спутником на железных дорогах.
На следующий день уже в Бухаресте нас с Беловым познакомили с рабочим–железнодорожником. Он только что освободился из тюрьмы, просидел в ней около 10 лет, в тюрьме выучил русский язык. Звали его Георгиу — Деж. Плотный, сосредоточенный, веселый и спокойный товарищ. Рассказали ему, чем он и другие коммунисты- железнодорожники могут нам помочь в перевозках. Потом Белов нас заторопил. Говорит, что уже 4 часа, давай поедем в генеральный штаб, пока не ушло их начальство. А Георгиу — Деж отвечает ему:
