А. М. Панченко подметил, что для Слова о полку Игореве характерна «колористическая исключительность» сравнительно с памятниками древнерусской литературы. Автор понимает, что «цветовые „излишества“ Слова могли стать очередным аргументом в устах скептиков».[Панченко А. М. О цвете в древней литературе восточных и южных славян // ТОДРЛ. Л., 1968. Т. 23. С. 15.] Но он отводит этот аргумент тем, что, во-первых, «окрашенным произведением» является и Задонщина, и, во-вторых, что «закономерности употребления цветовых терминов в последнем памятнике объясняются аналогичными явлениями Слова». Второй довод А. М. Панченко недоказателен. Так, из 15 случаев употребления цветовых терминов в Задонщине три не имеют аналогии в Слове («красные дни», «златые колодицы», «золоченые колоколы»). Мало того. Все эпитеты Задонщины имеют корни в литературе и фольклоре Древней Руси. Так, больше половины их (8) связано с «золотым» цветом и золотом как металлом (кроме двух приведенных выше случаев это — четырежды доспехи, а также шелом и стремя). Трижды упомянут хорошо известный фольклору «серый волк», а также «черная земля». Известна и «зеленая» (или «белая») ковыль и «черленые щиты».
Зато пятнадцати случаям цветовых терминов Задонщины противостоят сорок семь в Слове. Они не только ахроматичны и имеют символическое значение (типа «серый волк»).[А. М. Панченко пишет, что Слово «пользуется более редким, видимо, более древним, более изысканным символом» (Панченко А. М. О цвете… С. 13–14). Насчет изысканности автор прав, но вот большую древность ахроматических цветов Слова сравнительно с Задонщиной он не доказал.] Значительная часть их органически входит в хроматическую гамму («черные тучи», «черная паполома», «белый гоголь», «белая хоругвь», «шизый орел», «черленый стяг», «серебряная седина», «багряный столп»). Широкое употребление цвета в Слове о полку Игореве сравнительно с памятниками древнерусской литературы действительно дает новый аргумент в пользу представлений о позднем происхождении этого памятника.
Исследуя словарный состав Слова о полку Игореве, С. Вачнадзе установила, что слова, взятые из военного быта, составляют не более 4 % всего лексического материала памятника, в то время как удельный вес бытовой и социальной лексики повышается до 9 %, а слов, характеризующих природу, — до 10 %.[Вачнадзе С. Словарь «Слова о полку Игореве» и его стилистическое в нем использование// Труды Тбилисского гос. пед. ин-та им. А. С. Пушкина. 1947. Т. 4. С. 145.] Сходные подсчеты сделаны были и А. И. Никифоровым. Все это совершенно не вяжется с представлением об авторе Слова как о княжеском дружиннике.
Сравнивая Слово о полку Игореве с Молением Даниила Заточника, А. И. Никифоров пришел к выводу, что в этих памятниках нет ни одного устойчивого сочетания.[Никифоров. Слово. С. 433.] Решительный отказ от книжных и фольклорных канонов— характерная черта творчества автора Слова.
Смелость использования палитры средств художественного выражения сказывается и в замене образа «испить шеломом Дон» (Задонщина), может быть, не совсем обычным, но запоминающимся «искусити Дону великого», народного «зелено вино» — тонким, но сугубо индивидуальным «синее вино».[ «Зелено» вино заменено «синим», возможно, потому, что синий цвет в сочетании с черным символизирует траур (Гаген-Торн H. I. Думки з приводу «сна князя Святослава» у «Словi о полку Iгopeвiм»//Народна творчiсть та етнографя. 1963. № 4. С. 101).] Диковинные словечки автор охотно употребляет в самых различных сочетаниях. Так, «хара-лужными» у него становятся «чепи», «мечи», появляется выражение «въ жесто-цемъ харалузѣ». Он как бы любуется словами «буй», «буесть», «буйство» и т. д. Образ Ипатьевской летописи (1093 г.) «незнаемою страною» соответствует целому букету сочетаний: «земли незнаемѣ», «въ полѣ незнаемѣ», «на полѣ незнаемѣ» и, наконец, «зегзицею незнаемѣ» (в изд.: незнаемь).[Чтение И. Шевченко «зегзицею земли незнаемѣ» излишне осложняет текст (Sevöenko I. То the Unknown Land: A Proposed Emendation of the Text of the Igor Tale//Slavic Word. 1952. N 1. P. 356–359).]
В образах Слова обращает на себя внимание обильное использование былинных и песенных мотивов, особенно при описании явлений природы. При этом оно становится тем значительнее, чем дальше текст от художественной канвы Задонщины.
Начало Слова о полку Игореве в основном книжного происхождения («Не лѣпо ли…») и восходит к традиции летописных обращений, приемам ораторского искусства и воинских повестей. Впрочем, не противоречит оно и былинным, и песенным зачинам.[ «Хотите ли, братци, старину скажу» (Киреевский. Новая серия. Вып. 2, ч. 1. № 1280). «Заиграйте гусли-мысли, я вам песеньку спою» (Там же. № 1435).] Трехчленная формула Слова («растѣкашется мыслию по древу») близка к мотивам Задонщины о полете мыслями над землями, но построена по образцам былин с использованием чисто народных образов «серого волка» и «шизого орла».[В былине про Вольгу:
«Похотелося Вольге много мудрости: Щукой-рыбою ходить ему в глубокиих морях, Птицей-соколом летать под оболока, Серым волком рыскать во чистых полях»
(Рыбников. Песни. Т. 1. С. 10).]
На этой основе и создана неповторимая композиция, своеобразная и высокохудожественная.
Следующий запоминающийся образ — десять соколов, пущенных на стадо лебедей, — не имеет соответствия в Задонщине, но зато близок по мотивам к русскому фольклору.[
«Не ясен-то ли сокол… Он летал-то ли летал, Летал, лебедей искал»
(Киреевский. Новая серия. Вып. 2, ч. 1. № 1262).]
Образ лебеди, преследуемой соколом (орлом), не чужд и украинскому народному творчеству.[ «Сизоперый орел став лебедку бити» (Малороссийские песни, изд. М. Максимовичем. М., 1827. С. 11). Ср.: «Як налетев, налетев сизый орел на воду, ухапив, ухапив бедную лебедочку» (Радченко 3. Гомельские народные песни (белорусские и малорусские). СПб., 1888. С. 42).] Вместе с тем образ поющей лебеди, настигаемой соколом, настолько трогателен и индивидуален, что мог быть создан только большим мастером, чувствовавшим красоту народной поэзии. Зато когда автор Слова описывает побег Игоря и сравнивает его с полетом сокола, который избивает гусей и лебедей «завтроку и обѣду и ужинѣ», то он вводит в напряжен-но-поэтическое повествование элемент прозаического просторечия, совершенно не свойственного эпосу.[На этот факт наше внимание обратил И. Г. Спасский, которого я, пользуясь случаем, благодарю за дружескую помощь.]
В фольклоре нет образа перстов, наложенных на живые струны: он порожден творческой переработкой сходного мотива Задонщины. Широкое использование выразительных средств этого произведения в Слове совершенно естественно. Оно объясняется сходством не только тематики обоих памятников, но и литературных традиций, питавших обоих авторов, как народных, так и книжных. В фольклоре не встречается выражений «истягну умъ», «поостри сердца своего», «луце жъ бы потяту быти», но они есть в Задонщине, где они навеяны воинскими повестями и отчасти библейскими ассоциациями. Как к Задонщине, так и к фольклору близки чисто народные по своему происхождению образы: «комони ржуть за Сулою»,[Киреевский. Песни. Вып. 9. С. 364.] «звенить слава»,[ «Не во все дзвоны дзвонили» (Максимович М. А. Сборник украинских песен. Киев, 1849. 4. 1. С. 7; Киреевский. Песни. Вып. 10. С. 200).] «скачущий волк»,[ «А как ён мастер ведь по полям скакать, А й по полям скакать да он серым волком» (Гильфердинг. Былины. Т. 1. С. 660).] «седлай… бръзыи комони»,[Ср. «комони» (Рыбников. Песни. Т. 1. С. 203).] «испити шеломомъ»,[ «Которая сила шеломом пьет» (Рыбников. Песни. Т. 1. С. 229).] «въступи… въ златъ стремень».[ «В стремяно ступил» (Григорьев. Былины. Т. 3. С. 613).]
Ряд оборотов Задонщины был трансформирован под влиянием народных образцов. Это относится к выражениям «не буря соколы занесе»[ «Не галичья стая подымалася» (Тихонравов, Миллер. Русские былины. С. 66).] и «хощу копие приломити конець поля половецкаго».[ «Копья пополам приломилиси» (Гильфердинг. Былины. Т. 1. С. 593); Григорьев. Былины. Т. 1, ч. 1. № 8. С. 44, а также в Забелинском списке Сказания о Мамаевом побоище (Повести. С. 195). См.: Дылевский H. М. Выражение «копие приломити» в «Слове о полку Игореве» как отражение дружинной идеологии и как фразеологизм древнерусской лексики//ТОДРЛ. М.; Л., 1969. Т. 24. С. 21–25.] Чисто народен образ слетающихся птиц и сбегающихся зверей, чующих гибель воинов.[
