– А если мы вскарабкаемся сюда, – я указал на крутую лестницу, – то будем готовы?
– Надеюсь, – тихо сказала она. Наушники донесли до меня шелест ее тяжелого, хрипловатого дыхания.
– А что там, наверху, детка?
Мы одолели триста ступеней и остановились отдышаться, слишком усталые, чтобы наслаждаться красотами пейзажа. Мы поднялись до верхних границ атмосферы. Небо сделалось почти черным, и на нем сияли самые яркие звезды. Одна из малых лун стремительно восходила к зениту. Или это вражеский корабль?
– Не знаю, что мы там найдем, Рауль, – устало ответила Энея. – Передо мной мелькают события… снятся… снова и снова… а потом снится то же самое, но по-другому. Я не люблю об этом говорить, пока не увижу, какая именно возникнет реальность.
Я понимающе кивнул – но, если честно, я ничего не понял. Мы снова двинулись вверх.
– Энея! – позвал я.
– Да, Рауль.
– Почему ты не позволила мне принять… ну, ты понимаешь… причастие?
Она поморщилась:
– Ненавижу это название.
– Знаю, но все это так называют. Ну, скажи хотя бы… почему ты не позволила мне выпить того вина?
– Для тебя – еще не время, Рауль.
– Почему?! – Гнев и разочарование снова поднялись в душе, смешиваясь с бурлящей в ней любовью.
– Ты ведь знаешь четыре ступени, о которых я говорю… – начала она.
– Язык мертвых, язык живых… ну да, ну да, знаю я эти твои четыре ступени! – Я опустил свою очень реальную ногу на очень реальную мраморную ступень, чтобы сделать еще один очень реальный шаг по очень реальной и очень бесконечной лестнице.
Энея только улыбнулась.
– Эти вещи… они слишком захватывают в первое время, – тихо сказала она. – А мне сейчас нужно, чтобы ты был предельно собран. Мне нужна твоя помощь.
А вот это звучало вполне разумно. Протянув руку, я коснулся ее спины. А.Беттик обернулся к нам и кивнул, словно одобряя подобное взаимопонимание. Мне даже пришлось напомнить себе, что он не слышит радиопереговоров.
– Энея, – негромко спросил я, – ты новый мессия?
– Да нет, Рауль. – Она вздохнула. – Я никогда не говорила, что я мессия. Никогда не хотела быть мессией. Сейчас я просто усталая женщина… У меня раскалывается голова… и живот болит… у меня первый день цикла…
Я ошарашенно моргнул. Черт! Встретиться с мессией и тут же узнать, что он, то есть она, страдает от того, что в древности называли месячными.
– Я не мессия, Рауль, – с усмешкой повторила Энея. – Я просто избрана, чтобы быть Той-Кто-Учит. И стараюсь учить, пока… пока могу.
Что-то было такое в ее словах… У меня мучительно засосало под ложечкой.
– Понял, – сказал я.
Еще триста ступеней осталось позади, и снова мы остановились, жадно глотая воздух. Я посмотрел наверх. Южных Небесных Врат не видно. Едва перевалило за полдень, а небо абсолютно черное. Горят тысячи звезд. Они почти не мерцают. Я осознал, что ураганный рев и свист струйного потока почти стих. Тай-Шань – высочайший пик Тянь-Шаня, он заходит в верхние границы атмосферы. Если бы не гермокостюмы, наши глаза, барабанные перепонки, легкие давно лопнули бы. Наша кровь вскипела бы. Наш…
Я попытался переключиться на что-нибудь более приятное.
– Ладно, – сказал я, – но если бы ты была мессией, какую весть ты принесла бы людям?
Энея снова усмехнулась, только теперь скорее задумчиво, чем презрительно.
– А если бы мессией был ты, какую весть принес бы ты?
Тут я расхохотался. А.Беттик не мог слышать смех сквозь разделяющий нас вакуум, но, наверное, заметил, как запрокинулась моя голова, и устремил на меня вопросительный взгляд. Махнув ему рукой – «все в порядке», – я ответил Энее:
– Ни хрена в голову не приходит.
– Вот именно. Когда я была маленькая… то есть совсем маленькая, еще до встречи с тобой… и знала, что должна буду пройти через такое вот… я все думала, какую же весть я принесу человечеству. В смысле, кроме того, чему собиралась учить. Что-нибудь такое мудрое, глубокое. Вроде Нагорной проповеди.
Я огляделся. На этой пугающей высоте не было уже ни снега, ни льда. Чистые, белые ступени поднимались вверх по черной скале.
– Ну что ж, вот и гора.
– Угу. – В голосе Энеи была усталость.
– Так с какой же вестью ты пришла? – Я хотел просто поддержать разговор, ее ответ меня не слишком интересовал. Давным-давно мы уже не болтали с Энеей просто так, ни о чем.
Она улыбнулась и, помолчав, сказала:
– Я все оттачивала свое послание, стараясь сделать его столь же кратким и таким же наполненным, как Нагорная проповедь. А потом поняла, что это неправильно – точь-в-точь как дядя Мартин в свой маниакально-поэтический период, когда пытался переплюнуть Шекспира, – и решила, что моя весть должна быть покороче, и все.
– Насколько?
– Я сократила послание до тридцати пяти слов. Слишком длинно. До двадцати семи. Все равно длинно. Через несколько лет оно уменьшилось до десяти слов. Все равно слишком длинно. Потихоньку я сделала из него квинтэссенцию – два слова.
– Два слова? – переспросил я. – Какие?
Еще один пролет в триста ступеней позади – сколько уже их было – семьдесят? восемьдесят? Мы останавливаемся и пытаемся отдышаться. Я упираюсь затянутыми в перчатки комбинезона ладонями о затянутые в комбинезон колени и стараюсь совладать с тошнотой. Не очень-то прилично блевать в осмотическую маску.
– Какие? – снова спросил я, когда слегка отдышался и уже мог расслышать ответ сквозь биение пульса в ушах и хриплые всхлипы легких.
– Выбери снова.
Я задумался.
– Выбери снова? – наконец переспросил я.
Энея улыбнулась. Она уже восстановила дыхание и смотрела вниз, куда я даже взгляд бросить боялся. А ей это зрелище вроде бы даже доставляло наслаждение. В этот момент мне очень хотелось по-дружески взять ее в охапку и швырнуть в пропасть. Ох уж эта молодежь! Порой она просто невыносима.
– Выбери снова, – твердо повторила она.
– Нельзя ли как-то пояснить?
– Нет. В том-то и суть. В простоте. Назови какую-нибудь категорию и сам поймешь, в чем тут дело.
– Религия, – сказал я.
– Выбери снова, – откликнулась Энея.
Я рассмеялся.
– Я не совсем шутила, Рауль.
Мы снова двинулись вверх. А.Беттик полностью погрузился в свои мысли.
– Знаю, детка, – ответил я, хоть и не был уверен, что знаю. – Категорию, значит, назвать… э-э… ну, пусть будет политические системы.
– Выбери снова.
– Ты не считаешь, что Священная Империя – конечный этап эволюции человеческого общества? Межзвездный мир, относительно неплохое правление и… а, ну да… бессмертие граждан.
– Пора выбрать снова. И раз уж речь зашла о наших взглядах на эволюцию…
– Что?
– Выбери снова.
– Выбрать снова – что? Направление эволюции?
– Нет. Наши представления о том, что эволюция вообще имеет направление. Большинство эволюционных теорий, если уж на то пошло.
– Значит, ты не согласна с Папой Тейяром… с гиперионским паломником отцом Дюре… сказавшим три века назад, что Тейяр де Шарден был прав и что Вселенная движется к постижению Божественного разума и единению с ним? К тому, что он называл точкой омега?
– Ты много читал в библиотеке Талиесина, а? – поглядела на меня Энея.
– Ага.
– Нет, с Тейяром я не согласна… ни с тем иезуитом, ни с безвременно скончавшимся Папой. Мама была знакома и с отцом Дюре, и с нынешним, так сказать, Папой, отцом Хойтом.
У меня глаза на лоб полезли. Вообще-то я знал, но когда тебе напоминают… о знакомствах трехсотлетней давности… поневоле ошалеешь.
– Как бы то ни было, – продолжала Энея, – в последнее тысячелетие учение об эволюции получило настоящий пинок под зад. Сначала Центр активно противодействовал исследованиям из страха перед быстрым развитием генной инженерии и, значит, распадом человечества на множество вариантных биологических видов, на которых Центр уже не сможет паразитировать, затем Гегемония под влиянием Центра веками пренебрегала биологическими науками, и, наконец, Священная Империя просто трепещет перед ними.
– Почему?
– Почему Священная Империя боится биогенетических исследований?
– Нет, – уточнил я. – Как раз это-то я, кажется, понимаю. Центр – а вместе с ним и Священная Империя – хочет, чтобы люди оставались в том виде, который их устраивает. Согласно их догме, человек определяется количеством рук, ног и всего прочего. Я хотел спросить, к чему пересматривать эволюцию? Зачем вообще дискуссия о направлении или не-направлении и так далее? Разве древняя теория недостаточно хороша?
– Нет, – лаконично ответила Энея. Пару минут мы поднимались в молчании, а потом она сказала: – Не считая мистиков – таких, как тот, древний Тейяр, – большинство ранних эволюционистов были достаточно осторожны, чтобы не говорить об эволюции в терминах «цели» и «намерения». Это термины религии, не науки. До Хиджры ученые предавали анафеме одно только предположение о направлении эволюции. Они могли рассуждать только о «тенденциях» – повторяющихся статистических выбросах.
