купечества; многіе купили себѣ изъ ремесленныхъ управъ свидѣтельства о ремесленной ихъ дѣятельности, а многіе, фиктивно, приписались приказчиками и повѣренными къ своимъ единовѣрцамъ купеческаго сословія. Свидѣтельства изъ ремесленныхъ управъ выдавались желающимъ за извѣстную плату, преимущественно на такія ремесла, незнаніе которыхъ меньше угрожало обнаруженіемъ подлога. Еслибы кому-нибудь вздумалось составить тогда статистику ремесленнаго еврейскаго сословія, то онъ изумился бы баснословному изобилію стекольщиковъ, красильщиковъ, пивоваровъ, винокуровъ и переплетчиковъ, превосходившему втрое число остальныхъ ремесленниковъ.
Легко себѣ представить послѣ этого, каковы были тѣ, которые уже никакими путями не могли обойти законъ! Въ самомъ дѣлѣ, въ четвертый разрядъ попали только личности, которыя стояли одинокими на свѣтѣ, которыя съ колыбели породнились съ нищетою; тѣ, которыхъ сами евреи считали подонками своего общества. И вотъ эти-то человѣческія подонки были предназначены для колонизаціи, и эти колонисты должны были служить назидательнымъ примѣромъ своимъ единовѣрцамъ! Каковъ могъ быть результатъ?
Сначала, описанная мною мѣра взбудоражила евреевъ, но постепенно явившаяся возможность ускользнуть отъ угрожающаго четвертаго разряда окольными путями, мало по малу, повліяла успокоивающимъ образомъ. Далеко не такъ легко отнеслись евреи въ посягательству на пейсы, ермолки и національный костюмъ.
Едва молва о преобразованіи наружности евреевъ начала распространяться, какъ еврейскіе муравейники взволновались и засуетились. Большая часть евреевъ, впрочемъ, относилась скептически къ этой странной молвѣ: до того казалась она невѣроятною. Вскорѣ, однакожь, обнаружилась страшная дѣйствительность; молва превратилась въ несомнѣнный фактъ: указъ объ измѣненіи одежды евреевъ былъ обнародованъ и прочитанъ мѣстнымъ начальствомъ въ переполненныхъ синагогахъ.
Завопили евреи воплемъ отчаянія. Обойти новый законъ установленный указомъ, не было никакой возможности: наружность спрятать нельзя, а потому полиціи были неумолимы, и подкупы оказались недѣйствительными. Случай этотъ и въ полицейскомъ мірѣ тогдашняго времени выходилъ изъ ряда обыкновенныхъ и ставилъ въ тупикъ самыхъ опытныхъ полицейскихъ чиновъ.
— Каверзная штукенція! сѣтовалъ любезный квартальный надзиратель нашего участка. — Полицействую я цѣлыхъ тридцать лѣтъ, посѣдѣлъ въ мундирѣ и треуголкѣ, а такой невидальщины еще не испытывалъ. Желалъ бы помочь, да не могу. Рожа — не свой братъ — не скроешь; торчитъ проклятая и мозолитъ глаза высшему начальству. Ничего придумать не умѣю. Придется обрубливать жидовскіе пейсики и обрывать длинные кафтаны.
Чины злились на безприбыльную штукенцію и злость свою вымещали на бѣдныхъ евреяхъ. Евреевъ тащили въ полицію къ стрижкѣ, какъ барановъ. Нерѣдко полицейскіе чины самолично исполняли обязанность цирюльниковъ; нерѣдко будочники обрубливали еврейскіе пейсики тупыми топорами. Жестокая, безпощадная рука пьянаго чина зигзагами обрывала полы единственнаго кафтана бѣдняка. Съ еврейскихъ женщинъ грубая рука безцеремонно срывала головныя повязки среди улицъ на базарной площади; стриженыхъ или бритыхъ тащили въ полиціи и запирали въ ямы…
Ни въ свирѣпое холерное время, ни въ печальные дни «беголесъ» не раздавалось такихъ болѣзненныхъ криковъ, не слышалось такихъ частыхъ и глубокихъ вздоховъ, какъ въ періодъ переодѣванія. Синагоги цѣлые дни были биткомъ набиты, совѣщаніе слѣдовало за совѣщаніемъ. Дѣлались баснословныя складчины. Сочинялись краснорѣчивѣйшія прошенія къ высшей власти и посылались депутаціи. Законъ остался несокрушимымъ.
Общества еврейскія раздѣлились на партіи. Небольшое число было за законъ, видѣло въ немъ существенную пользу и начало лучшихъ временъ для евреевъ; большая же часть религіозныхъ пессимистовъ была противъ закона и пророчила безконечно-длинную цѣпь національныхъ бѣдствій. Партіи на общественныхъ сходкахъ горланили, спорили, доказывали, доходили чуть не до драки, но, въ концѣ концовъ, каждая оставалась при своихъ убѣжденіяхъ.
Волненія эти происходили, въ большей или меньшей мѣрѣ, почти во всѣхъ еврейскихъ кагалахъ, по ближе другихъ къ сердцу принимали новый законъ польскіе евреи. Ихъ подстрекали польскіе цадики и хасидацы.
Одинъ изъ моихъ знакомыхъ, проживавшій въ описываемое время въ одномъ изъ губернскихъ городовъ, населенномъ почти одними польскими евреями, разсказалъ мнѣ впослѣдствіи объ одной характеристической сходкѣ, на которой онъ присутствовалъ лично.
Въ томъ губернскомъ городѣ резидировалъ раввинъ-фанатикъ, какихъ мало. До славы цадика онъ не успѣлъ еще дойти, хотя перешагнулъ уже за седьмой десятокъ; но всеобщая молва о его искренней, пуританской, набожности выдвинула его изъ ряда обыкновенныхъ раввиновъ. Съ виду онъ напоминалъ собою египетскую мумію, — до того строгіе посты, молитвы и безсонныя ночи, проведенныя надъ талмудомъ и молитвами, изсушили его тѣло. Онъ вѣчно болѣлъ и страдалъ постоянными флюсами, а потому, и зимою и лѣтомъ, большую часть времени проводилъ въ кровати на своихъ жиденькихъ, ничѣмъ не покрытыхъ пуховикахъ, самъ укутанный пуховикомъ же до подбородка. Одна голова его сообщалась съ комнатнымъ воздухомъ, и то не вся: до бровей она утопала въ ваточной, собольей, хвостатой шапкѣ. На улицу онъ выходилъ не иначе, какъ только подвязавъ предварительно щеки заячьимъ мѣхомъ.
Подъ предсѣдательствомъ этого стараго чудака была устроена сходка, въ которой предстояло рѣшить вопросъ о переодѣваніи. Сходка была въ синагогѣ, конечно. Народу была тьма-тьмущая. Кромѣ важности самаго вопроса, каждаго интересовалъ диспутъ, предвидѣвшійся между раввиномъ и однимъ старикомъ-евреемъ, стяжавшимъ себѣ извѣстность вѣчной оппозиціей противъ мнѣній раввина. Этого старика евреи, впрочемъ, не любили, считая его скрытымъ атеистомъ, но въ глаза льстили ему, ибо онъ былъ богатъ и былъ однимъ изъ крупныхъ коммерческихъ дѣятелей города.
— Братья! началъ разбитымъ, старческимъ голосомъ раввинъ. — Вѣра праотцевъ нашихъ въ большой опасности. Что дѣлать намъ?
— Ничего не дѣлать, а повиноваться. Талмудъ гласитъ: «законъ царя — законъ Божій», рѣзко отвѣтилъ за всѣхъ оппозиторъ раввина.
— Да. Но святой талмудъ гласитъ также: «пожертвуй жизнью, но не измѣняй вѣры».
— Какое отношеніе между вѣрой и ермолкой?
— Какъ? изумился раввинъ.
— Рабби, выслушайте меня до конца. Я хочу высказаться разомъ. Я обязанъ это сдѣлать. Потомъ рѣшайте, какъ знаете.
— Я слушаю васъ, согласился раввинъ не безъ вздоха, предчувствуя сильную оппозицію.
— Маймонидъ сочинилъ цѣлую книгу подъ заглавіемъ: «Тайме гамицвесъ» (Мотивы религіозныхъ постановленій); самой книгой этой нашъ великій авторитетъ доказалъ, что и мы не лишены права доискиваться до подобнаго рода мотивовъ. Этимъ правомъ я и воспользуюсь.
— Маймонидъ… началъ-было ворчать раввинъ, но оппозиторъ не далъ ему продолжать.
— Вы обѣщали выслушать меня; не перебивайте же моей рѣчи, продолжалъ раввинъ. — Пейсиками и бородой законодатель Моисей пожелалъ отличить наружность своего племени отъ прочихъ племенъ, враждебныхъ новому ученію; идолопоклонство въѣлось въ плоть и кровь тогдашняго человѣчества до того, что малѣйшее сближеніе между освобожденными рабами Етита и язычниками могло легко потушить въ первыхъ ту слабую искру вѣрованія въ Единаго Іегову, которую удалось Моисею зажечь въ своемъ народѣ. Но тѣ времена уже далеко за нами. Теперь мы живемъ въ Европѣ, въ странѣ, гдѣ язычника и со свѣчой не съищешь. Спрашивается: къ чему теперь это оригинальное отличіе наружности, выдающее еврея въ цѣлой толпѣ народа? Не для того ли, чтобы недруги легче могли узнать жида и смѣлѣе осыпать его насмѣшками и
