И конечно же, «Страшный Суд» должен быть написан в духе философии порядка. Кстати, я написал записку о родившейся во мне теории Анатолию. Вера передала ему ее, а третьего дня он позвонил мне и сказал, что все придуманное мною весьма любопытно, он сообщит мне собственные соображения в письме, которое передаст с мамой.
Честно говоря, я ждал от сына некоей пренебрежительности — снисходительной оценки. Рад очень тому, что ошибся.
Сейчас попытаюсь изложить суть философии порядка на трех страничках и сделать нечто вроде статьи под скромным заголовком «Наши задачи». Первые три странички: Слово и Дело Русской державной партии, то бишь, программа ее, а вторые пойдут с подзаголовком «Философия порядка».
И попытаться опубликовать этот материал как можно в большем количестве печатных органов. Рассылать всюду, ведь там еще будет дописка о том, как подписаться на сериалы Товарищества Станислава Гагарина.
А роман не движется, увы… Сейчас попытаюсь сдвинуть его с места.
Саратовский дневник
09-00. После обеда, в 15–45, отбываю в Саратов, в деревню, в глушь, так сказать, как говаривал классик…
Тщательно подбираю материалы для работы над романом «Страшный Суд».
24 июля, суббота.
06-50. Ночью вагон трясло и мотало безбожно, но проснулся относительно свежим и бодрым, готовым рьяно взяться по приезде за «Страшный Суд».
Вчера всю, как говорится, дорогу молчал, читал, читал Ортегу-и-Гассета о любви и способе, которым женщина нас возвышает и совершенствует, затем переключился на роман Алана Уильямса «Дневники Берии».
Много размышлял, изучил толковую статью в «Правде» про положение в Таджикистане и на афганской границе. Признаться, я как раз остановился в романе на этой теме.
Думал об отношениях моей романной Веры с моим же двойником, о ее роли в будущей жизни героя, о его приключениях на Курильских островах. Это те главы, которые обязательно напишу в Саратове.
И еще о страхе перед смертью, которого я не испытываю, если речь идет о моей смерти. Другое дело, я страшусь потерять Веру, и потому придумал вчера сон, в котором я обманываю ее смерть тем, что ухожу прежде.
Этот сон надо тоже поместить в романе. Причудливую конструкцию, где все вроде бы сон, но и явь, и сон я конструирую, сочиняю сознательно в надежде на его материальное воплощение в реальном бытии.
Весьма кстати я захватил книгу Фромма — как чувствовал! — где Эрих размышляет о сновидениях и их природе.
Утро солнечное, многообещающее.
19-45. Это многообещающее утро едва ли не стало первым и последним в моем пребывании на волжской земле.
Меня никто не встретил…
Разъяренный донельзя на Юсова — я считал, будто он во всем виноват — плохо известил о приезде тестя, — ринулся по домашнему адресу, пилил туда с вещами на троллейбусе, но дома никого не обнаружил…
Находясь в плену той же версии — о моем приезде неизвестно — я решил, что родители зятя вместе с гостящим здесь моим внуком Левой уехали на дачу, оставил ведра — мать бы их, вишневую, ети! — у соседей и подался на вокзал, чтобы взять билет и тут же уехать. Минут сорок ждал у кассы, когда дадут информацию о московском поезде № 5, отходящем в тринадцать часов с минутами, и тут вижу: идет ко мне Лидия Кондратьевна с Левой…
Оказывается, они меня встречали в первый раз, но как мы разминулись — ума не приложу.
Словом, все обошлось, мы благополучно вернулись в дом 89«а» по улице 50 лет Октября — не переименовали саратовские отцы-демократы, в тридцать третью квартиру, где позавтракали и поехали на дачу.
Впрочем, дачей назвать сей сарайчик можно весьма и весьма условно.
Тут есть где спать, на чем писать роман века, только нет ни света — а свечи на что?! — ни питьевой воды.
Но сад — прелесть! И я весь день пасся по кустам и веткам, собирая, будто птичка, то, что Бог — или Природа, какая разница! — послал…
Ел малину, крыжовник, яблоки, черную смородину, не совсем зрелые абрикосы… И конечно же, вишню! Ее просто огромное количество уродилось в нынешнем году, ветки обламываются под тяжестью плодов…
Ведро отборной ягоды 300–400 рублей, что по нынешним временам — даром. Разумеется, привезу пару ведер домой, пусть Вера излаживает варенье, а лучше сделает вишню живьем.
Днем было офуенно жарко. Я постоянно обливался из объемистого кувшина, благо у Александра Васильевича бочки с водой расставлены по всему саду-огороду.
Обливал и Леву, которому сия процедура пришлась очень по душе.
С полчаса назад хозяева мои уехали, оставив мне инструкции и объяснив, где что произрастает. Необходимо настраиваться на режим, но пока я пишу вот дневник, сидя под яблоней за столиком, который врыт в землю и служит для трапезы на вольном воздухе.
К сожалению, близко дорога, и шум проезжающих машин доносится-таки сюда, но терпимо.
Неизвестная мне птица попискивает над головой… Но едва я написал последнюю фразу, как она замолчала и подалась, видимо, к ночлегу.
Довольно часто пролетают самолеты, цивилизация напоминает о себе, увы, но я настроен оптимистически, надеюсь хорошо поработать над романом «Страшный Суд».
20-25. Темнеет… Скоро в саду даже читать будет невозможно, а писать — тем более… Спать еще рано. Попробуем при свечах.
25 июля, воскресенье.
08-10. Одну ночь я в саду отоспал… Где-то около часу проснулся и с полчаса бодрствовал, чтобы окончательно проснуться в начале седьмого.
Ночью шел дождь, но я ничего не слышал. Зато как приятно рвать с ветки облитую водой, покрытую крупными каплями вишню!
Читал «Дневники Берии», затем доклад Нины Андреевой «Антисталинизм — троянский конь в коммунистическом движении второй половины XX века». Она прислала мне три собственные работы, а я их взял с собой в Саратов.
Кое-что можно использовать в романе «Страшный Суд».
08-30. Доклад Н. А. Андреевой прочитал. Тут есть над чем подумать, а уж в «Суде» кое-какие идеи использую, это точно… Но пора писать и собственно роман!
19-50. Сегодня немного поработал, пока на 245-й странице. Описываю положение на афгано-таджикской границе. Появился полковник Чингиз Темучинов, он и есть Чингиз-хан, но я этого не знаю пока…
Глава эта кажется мне скучноватой, но внести некую раскладку сил необходимо. Сейчас разговор наш прервется сообщением: прорвана граница, и толпы душманов устремились в Таджикистан резать шурави.
26 июля, понедельник.
05-20. Вторая ночь миновала… Она была осложнена тем, что в девятом уже часу вечера я хлопнул кружку молока с хлебом, потому и проснулся в первом часу ночи.
А читать «Дневники Берии» прекратил в 21–20. Вполне естественно, что ровно в пять утра я окончательно проснулся, готовый к работе над романом.
Можно было бы сказать, что ложусь спать и встаю с петухами, но петухов здесь не слышно, хотя птицы уже поют. Солнца, правда, пока не видно, но мое оконце как раз выходит в ту сторону, и света вполне достаточно, чтобы видеть вот эти, написанные мною для разгона страницы.
07-00. Закончил таджикскую главу, введя Чингиз-хана и его внука Батыя, потом потяпал сорняки, размялся, поклевал вишню и пожевал почти готовые уже к употреблению абрикосы.
Вот размышляю: рвануть мне новую, курильскую главу или позавтракать… Во всяком случае, первые фразы сочинить стоит, задать подсознанию работу, пусть возникают эпизоды, происходящие на другом краю света.
12-12. Валяюсь под солнцем на песке, целая куча его разместилась посередине двора. Как хорошо никого не видеть и молчать с пяти утра! И ни в какие редакции ехать не хочется, отсидеть бы в заточении до субботы, сесть в поезд и — домой.
Но как можно больше продвинуться в романе… А сейчас я читал записи, сделанные во время полета в Буэнос-Айрес и Монтевидео, во время пребывания там. Забыл включить их во «Вторжение», ведь роман я писал в той южноамериканской жизни.
Вновь и вновь всматривался я в странную Веру и различал в ней всех женщин, которых знал и любил на собственном веку. В ней возникала вдруг рыженькая скромница Мила Титова, которую я преследовал подростковой любовью пятиклассника в тихом Моздоке, и угадывалась вдруг темноволосая красавица из Южно-Сахалинска Раиса Даунова, в нее я влюбился будучи курсантом мореходного училища.
В загадочной Вере было и нечто от Людмилы Гомберг и безотказной питерской Нонны, которую я ласково звал «цыпленком», она так напоминала пушистой желтой головкой это невинное создание.
И разве не испытываю чувство благодарности к славной Таисье Петровой, к удивительно доброй девушке из псковского села, которая жила в заводском общежитии напротив Ленинградской мореходки? Или к зрелой уже Ирине из бухты Провидения, в которую лавинообразно, тайфунно влюбился салага-штурманец с гидрографического судна «Темп»?
