на спирте настоять, у самого как рог торчать будет. Особенно этот товару японцев ценится. Гейши ихние его в чай подмешивают. А потом еще удивляемся, отчего у них плотность большая. Ясно отчего, от наших рогов.
У нас в Огрызках лес жиденький, и финны далеко. Нефть только в речке плавает в виде пятен. Рыбка вся к тем же японцам ушла через моря, океаны и бамбель-суэцкие каналы. И промышляет наш народ всем, что под руку подвернется: трубами, крышами с домов, гусеницами тракторов. Да. Научились их снимать прямо по ходу движения. Едет трактор, едет… Вдруг р-раз — и встал. Что, почему? Отчего застрял на ровной дороге? А потому застрял, что перед ним яма вырыта. И пока трактор над ней проезжал, нужные болты все отвернули. Наши умельцы уже и гусеницы сдают в металлолом, вместе с болтами. В Сучках, что в пяти километрах, рельсы со шпал отвинчивают прямо по ходу поезда. В Озерном — трубы с котельных, в Заболотном — провода высокого напряжения. Раньше у нас из-за них света не было, но Димок, спасибо, выручил. Научился электричество из грозовых туч добывать. Какую-то хреновину на мачту повесил, провода к водокачке протянул, и каждый раз, как гроза собирается, наша водокачка светится, будто Седьмое ноября. А воду с водокачки вся деревня по домам разбирает. Опускают в ведра шнуры от приемников, вилки от настольных ламп. И все начинает работать. Приемники — говорить, холодильники — морозить, лампы — светить. Правда, и наоборот иногда случается, вдруг лампочка покроется инеем или холодильник заговорит. Но Димок обещает довести свое изобретение до полной кондиции, чтобы все работало по назначению.
А когда слух про ракеты прошел, из соседних деревень тут же гости пожаловали. Налетели как муравьи, и вмиг от ракет ничего не осталось, до гаечек все разобрали, до винтиков. Чистота. Полная экологическая безопасность. Хоть операцию на мозге делай.
Вот пишу я эти свои размышления, строчка за строчкой бумагу порчу, а сам думаю: сколько до меня писателей было и сколько еще будет, сколько книг понаписано, не считая газетных статей. И в стихах, и без рифмы. И я туда же, только меня и не хватало. У писателей слог яркий, густой, читаешь, будто все видишь. И людей, и природу, и запахи — все как в натуральной жизни. А я? Так… Заметки на полях. Но очень уж рассказать хочется. Так уж потерпите великодушно. Возможно, в дальнейшем я свой слог исправлю, а пока терпите. И вот еще что. Я не для денег пишу, как многие, а чтоб правильные выводы сделать. Потому как молчать не могу. Душа горит. А если задуматься глубоко, возможно, никому моя писанина и не нужна. Как и другая всякая. Возможно, все потому и пишут, что и у них горит. И все они алкоголики, только другого рода. И женщины среди них также встречаются. Лучше бы дома сидели и рожали детей.
Утром, дней через пять после «кубинского кризиса», вышло еще событие, характерное для нашей быстротекущей жизни.
Мы еще позавтракать не успели, как открывается дверь и в дом входит Лизуня. Кофточка распахнута, волосы растрепаны, гребешок съехал куда-то набок — такой Лизуню я никогда не видел.
И прямо с порога кричит:
— Не могу дальше так жить, что хотите делайте, не могу!
— Да что случилось? — спрашивает Наталья.
— Какие-то силы во мне объявились, непонятного происхождения. Вона, смотрите.
Она взглянула на чашку, и та вдруг поехала, будто не чашка это, а танк. Мимо сахарницы поехала, мимо блюдца, отодвинула в сторону краюху хлеба и остановилась перед самым обрывом.
Мухи со стола в ужасе разлетались по мере этого ее продвижения. Мы хоть и не мухи, но испугались не меньше.
— Видали? — спросила Лизуня.
— Видали, — сказал я. — «Краснодарский» пила?
Наталья сразу за нее вступилась:
— Бутылка разбилась, я говорила, а тут Лизка зашла прямо в обед, чайник вскипел, я и угостила. А что, не имею права? Не имею? Имею или нет, чего ты молчишь?
— А говорила, все на пол вылилось.
— Ну да, почти все, чуточку на донышке осталось.
— Из разбитой бутылки? Эх вы, алкаши.
— Молчал бы уж, — сказала Наталья. — Моралист хренов. Тоже мне… Давно ли сам по лужам валялся?
Меня сильно задело это заявление:
— Что было, то было, я не отрицаю. И прошлое свое не меньше вашего осуждаю. Зато теперь трезвый образ веду. Так или нет?
Наталья сразу умолкла, придвинула к себе банку варенья и стала из нее ягоды выцеживать. И в чай эти ягоды кидать, и ложкой в стакане размешивать.
Я взял Лизунину чашку и внимательно осмотрел. Чашка как чашка, как и другие на столе, а надо же — движется.
— И как это у тебя получается?
— Откуда я знаю. — отвечает Лизуня. — Я смотрю на нее, вроде приказ даю: «Вперед, милая, езжай!» Она и едет.
— А если я попробую?
Я поставил чашку на то самое место, что у Лизуни стояла, уставился на нее и сказал про себя, как Гагарин перед полетом: «Ну, поехали…»
Чашка продолжала стоять, будто никакого приказа от меня не получала.
Наталья рассмеялась:
— Это тебе не на тракторе ехать.
— Езжай! — крикнул я тогда уже громко и прибавил несколько слов про себя, которые не привожу по понятным причинам.
И она вдруг поехала, представляете, поехала, совсем как у Лизки. У моей Натальи, да и у меня, глаза на лоб тоже поехали.
А Лизуня смеется:
— Это я ее сдвинула.
— Как ты?
— А так. Хочешь остановлю?
И чашка остановилась. И сколько я дальше приказов ни давал, продолжала стоять, будто Ленин на постаменте.
— С чашкою ясно, — сказал я. — Что еще умеешь?
— Могу в будущее заглянуть.
— В светлое?
— Не знаю, какое оно, светлое или нет, но заглянуть могу.
— Ладно-то врать.
— Хочешь, скажу? Ну про тебя, например? Что было, что будет, чем сердце успокоится?
И посмотрела на меня так пристально, будто все знает. У меня мурашки по спине забегали, и волны еще какие-то пошли, даже голова закружилась.
— Нет, — сказала Лизуня. — Не буду говорить.
«Шурка, — решил я. — Про Шуренка узнала!»
— А про меня? — спросила Наталья. — Про меня что скажешь?
— И про тебя не буду, вы люди семейные.
— Хорошо, — сказал я. — Не будем переходить на личности. А в общей картине что? Ну в масштабе родины нашей, в Москве сейчас кто бал правит, Горбачев или новый какой президент?
— И про Москву говорить не буду.
— Тогда скажи в мировом масштабе, какая жизнь нас всех ожидает? Что впереди, какая
