— Хорошо. Умереть вам мы все равно не дадим. Мы будем методически мучить вас, пока вы или не сойдете с ума, или не скажете, где нам искать ваших сообщников.
Фасбиндер еще постоял перед ним, а потом, взяв одной рукой его за волосы, стал медленно совать ему в ушной проход спичку. Барон вертел спичку в пальцах, чтобы было еще больнее. Нащупав барабанную перепонку, неторопливо проткнул ее. Провожатый, задрожав, рванулся телом в сторону. Но солдаты удержали его. Тогда, теряя самообладание, партизан застонал. Лицо его покрылось крупными каплями пота, зубы скрипели. Барон, улыбаясь, сунул спичку еще дальше. И тут Провожатый дико вскрикнул.
— Что? Не нравится? — очень спокойно произнес барон, хотя, по правде, в этот момент и его рука дрогнула.
— Пощадите! — простонал Провожатый. — Я все открою.
Гауптштурмфюрер сразу вынул спичку. Смотрел, как тонкой струйкой выбегает из ушного отверстия кровь. Ждал, что скажет Провожатый.
Партизан поднял голову. Дернул руками, скованными за спиной наручниками. Лицо его выражало тупую решимость.
— Я покажу вам, где находятся партизаны, — выдохнул он.
— Давно бы так, — великодушно проговорил барон и приказал принести для партизана стакан чая, а сам тут же позвонил, чтобы приготовились к выезду в карательную экспедицию.
Минуты через три в кабинет вошел унтер-толстяк — тот самый, с которым барон когда-то «путешествовал», имея переводчиком еще Зоммера. Но унтер-толстяк имел теперь и звание выше, да и должность занимал посолиднее. Поэтому ему казалось, что в нынешнем положении он может допускать некоторую фамильярность с Фасбиндером. И он, отдав традиционное у нацистов приветствие, подошел к столу и без приглашения сел в кресло.
Фасбиндеру это не понравилось, но он смолчал.
Унтер-толстяк, презрительно оглядев Провожатого, посмотрел на Фасбиндера и заговорил по-немецки:
— Я изучаю русский язык. Скоро Россия падет, и придется не кому-нибудь, а нам же командовать этими свиньями, — и мотнул головой с трясущимися, как студень, щеками в сторону партизана: — Да они не просто свиньи! Они — дикие свиньи! У них и язык варварский, бедный. В церковь идут, говорят — сапор, на дверях у них — сапор, изгородь — сапор. Даже когда живот болит — сапор.
Фасбиндер брезгливо уставился на унтера-толстяка. Поморщился, не сумев скрыть к нему презрения. Тот сразу смолк — не понимал, в чем дело. «Несчастный бюргер, неученая тварь», — думал барон об унтере-толстяке, пододвигая Провожатому карту.
Провожатый посмотрел на карту и отрицательно замотал головой. Объяснил, что по карте он не понимает, а вести может только по памяти.
Когда унтер-толстяк увел Провожатого, барон успокоился и, довольный успехом, направился домой.
Жил барон в уютном особнячке на берегу реки Луги. Вокруг стояли высокие, не тронутые войной сосны. Воздух здесь был напоен ароматом, и ничто не нарушало покоя.
Фасбиндер, вопреки обыкновению, наскоро пообедал и, пройдя в гостиную, сел за недавно поставленную ему рядом с добротным «беккером» старую фисгармонию.
Инструменты были отличные, но отвыкшие извлекать мелодию пальцы фальшивили. Не помогала и старушка, которую ему нашли, — репетиторша. Уроки ее не приносили пользы. Умом барон понимал, как надо играть, а сердцем… сердце не слушалось. Грубело его сердце, коченело, заживо умирало.
Фасбиндер не стал играть. Хорошее настроение как рукой сняло. Впившись глазами в раскрытые нотные листы мессы Баха си-минор, будто это был его враг, он ворошил на голове коротко подстриженные волосы, а память его плутала в прошлом и, как ни странно, остановилась в конце концов на тех днях, когда барону суждено было познакомиться с Зоммером и слушать его игру, пение.
— Свинья! — перестав ворошить волосы, процедил сквозь стиснутые зубы барон по-немецки. — Испорченный большевизмом выродок! — И подумал с негодованием об унтере-толстяке, посчитав, что такие мерзкие воспоминания навеяла ему встреча с ним.
Барон поднялся. Прошел к буфету. Налил фужер армянского коньяка. Выпил, не закусывая. Снова вернулся к фисгармонии. Хотел сесть, но раздумал. Проговорил, обращаясь к воображаемому Зоммеру:
— Ну и черт с тобой! — и снова направился к буфету.
Через час-полтора Фасбиндер был уже в стельку пьян. Сидя за «беккером», он держал в руках бутылку дорогого французского вина и заплетающимся языком бормотал что-то не то по-русски, не то по-немецки. Понять было невозможно.
Его уложили в постель, и он тут же уснул.
К вечеру барон проснулся. Вылив в глотку фужер крепкого вина, он направился на службу. Там в своем кабинете Фасбиндер пытался представить, как пройдет операция, которую возглавил унтер-толстяк. Нервничал. В разламывающейся голове было пусто. Пусто, казалось, становится и в жизни. Стало противно на все смотреть. Барон вынул из кармана записную книжку в дорогом кожаном переплете, на котором золотом был вытеснен его фамильный герб, и раскрыл ее где-то к концу. Поставив дату, он неторопливо начал записывать свои впечатления от России, какою она представилась ему сейчас.
4Лужане, как обещали, пришли к Матрене через двое суток. Ушли обратно они почти тут же, ночью.
Партизаны прихватили с собой и Валино письмо. Счастливая, что Петр получит весточку, она так до утра и не заснула. Поднялась, когда Матрена, бросив шить, побежала доить корову.
Валя наскоро умылась — плескала на лицо ледяную воду прямо из ковша — и, поежившись от холода, села за машину. Дошивала уже рукав, когда вернулась в избу хозяйка. Слушая, как Матрена цедит за печью в кринки молоко, тревожно подумала о матери, о Провожатом и по привычке глянула в окошко, на взлобок. В сизом, пеленой расползающемся тумане стояли вдоль дороги избы, обветренные и будто прозябшие. Возле изб, выгнанные хозяевами, терпеливо ждали пастуха коровы — на день их угоняли пастись на лесные луга, подальше от немецкого глаза.
Матрена позвала Валю завтракать.
Пили парное молоко с хлебом из сеянки.
После завтрака Валя снова села за машину, а Матрена, разложив по столу сатин, принялась кроить фуфайки. Обе слушали, как на улице, пощелкивая кнутом, пастух собирал стадо.
— Ваты мало. Схожу-ко я, — вдруг сказала Матрена.
— Сходи, — машинально ответила ей Валя и взглянула в окно, на взлобок.
Так же тонкой пленкой висел туман. А за туманом, по взлобку, на фоне рассветного, задернутого серыми облаками неба, четко различила Валя… подводы с немцами. Переваливаясь через взлобок, они медленно ползли к деревушке.
— Гитлеровцы! — охваченная тревогой, шепотом проговорила Валя и привстала.
Матрена, инстинктивно сгребая со стола крой, посмотрела в окно и вымолвила тоже шепотом:
— Смотри-ко! Девонька, что же делать?
Но она не заметалась — она знала, что делать. Отсоединив от швейного стола машину, Матрена приказала Вале брать материал с ватой и кинулась в сарай. Там, приподняв половицу, она сунула машину во что-то похожее на небольшой ящик. Потом, закрыв это место половицей, сгребла на него лежавшие рядом в куче березовые полешки напополам со щепой и мусором.
— Это мой еще выдумал на всяк случай, когда в лес-то собирался. «На всяк случай», так и говорил. А то, мол, как обзарятся да заберут — на чем тогда шить-то?!
Вату и сатин Матрена столкнула в большой фанерный ящик со старьем — одеждой, обувью, веревками. Небрежно кинула на ящик рваный овчинный полушубок. Вернувшись из сарая, она набросила на стол от швейной машины старенькую, с оборванными углами шаль. Раскрыв сундук, напялила на себя оставшиеся в доме хорошие платья, юбки, кофты. Поверх всего с трудом натянула старенькое ситцевое платье. Валя, слушая, как оно трещит по швам, дивилась: хоть и муторно было на душе, а вид Матрены рассмешил ее.
Вспомнив вдруг о корове, Матрена, как была, выскочила на крыльцо.
Коров пастух еще не собрал. Матренина Чернушка мирно паслась за дорогой, выбирая из жухлой осенней травы на обочине съестное. Пастух бегал по полю за соседской комолой коровенкой, всегда норовившей уйти от стада.
Матрена загнала свою корову в поскотницу. Дрожавшей в сенях Вале сказала:
— Пошли в избу. Что теперь молиться-то!.. Уж что будет, — и накинула на петлю наружной двери крючок.
Округлившимися глазами смотрели они в окна.
Подводы остановились у околицы. С телег, запряженных местными низкорослыми, но очень выносливыми лошадьми, пососкакивали солдаты. Прыгали от утренней знобкой сырости на месте. Пятеро, прижав к груди автоматы, кинулись к избам.
К Матрениной избе подбежал немец лет тридцати. Из-за наличника он ударил стволом автомата по раме. В звоне рассыпающегося стекла потонули его слова:
— Па-тизан!.. Пух, пух!..
Валя совала под лифчик браунинг. Губы ее сжались, глаза из зеленоватых, с синевой, сделались темными, неподвижно стыли… Матрена, глядя на нее, проронила:
