Сергей Михайлович Соловьев не спешит сгладить неясности и не стремится создать стройную картину. Наоборот, он углубляет конфликтную ситуацию внутри сюжета и с искусством подлинного романиста, не переставая быть настоящим историком, создает ситуацию, вызывающую у нас и острый интерес, и душевный трепет. По одним родословным книгам у князя Владимира значится лишь сын Василий, который остался бездетен, по другим — трое: Василий, Иван и Юрий. Если согласиться с иностранными показаниями и с Курбским, что двое приняли смерть вместе с отцом, то третий продолжал жить, ибо о нем говорит царь Иоанн в своей духовной 1572 года…
Отчего же не согласиться с Курбским? Ведь князь Андрей Михайлович, сам написавший историю Иоанна, царя Московского, наверняка должен был знать правду. Он современник, да и отношения с князем Старицким у него длились не один год. Князь Василий Старицкий в 1573 году, во время свадьбы сестры, уже был женат. И вот мастерски разрешенный финал этого важнейшего фрагмента, ставящий нас в тупик и заставляющий задуматься над некой условностью разноречивого материала, которым мы располагаем. Почему младшие были умерщвлены, а старший пощажен? Я специально привел этот удивительный эпизод из исследовательской прозы историка для того, чтобы подчеркнуть всю иллюзорность утверждений, основанных на столь легковесном чувстве, как доверие к источнику.
II
Да, некая условность присуща русской истории, которая до сих пор носит на себе покров тайны. Романист, предлагающий собственный вариант, не должен вводить в заблуждение читателя. Художественная убедительность редко опирается на фактологию, ей милее психологичность.
III
Ничего нет красивей начала осенней поры на севере России. У людей еще не возникло ощущение угасания. Ветер не тревожит листву, и она медленно облетает, полыхая на земле золотистым пламенем. Холодноватый воздух по-особенному чист и прозрачен. Солнце греет, а не печет, и все живое ценит его прощальные лучи. Легкость, полет и свобода свойственны этим чудесным дням. Краски вокруг густы и определенны. Они выражают силу природы, ее телесную мощь. И вместе с тем чему суждено угаснуть — угасает. Давно уже чахла царица Мария Темрюкова, и в самом начале сентября в Александровской слободе она навечно закрыла глаза.
IV
Если еще год назад Иоанн, отдавая распоряжения Малюте, говорил обтекаемыми фразами, то после казни конюшего Ивана Петровича Челяднина-Федорова он стал изъясняться совершенно иначе, не прибегая к табу и эвфемизмам.
— Вторую жену извели изменники. Отравили псы смердящие. Ну, теперь их черед наступил, — сказал царь Малюте. — Посылай за братцем. Пусть явится в слободу для ответа. Сам поведешь розыск. Нет, недаром умыслил он через повара со мной покончить. Не вышло! Так на жену набросились!
— Повар Молява, что в Нижний по рыбу ездил, твердо показал: получил деньги и яд. Князь Владимир его к себе призвал и сулил большую награду, ежели с тобой, пресветлый государь, покончит. Не на дыбе показал, а своей волей. Потом я его маленько пощипал. Да трижды подтвердил первые слова, — доложил Малюта.
Царицу Марию похоронили с приличествующей ее положению пышностью. Малюта поддерживал царя под локоть, князь Вяземский — под второй, а Басманов с сыновьями шел, опустив низко голову. Что-то между ним и Иоанном не заладилось со дня смерти главного заговорщика Федорова. Не то чтобы Басманов к конюшему пристрастие питал, но способ устранения его, видимо, не устраивал. Судить и по подложным грамотам Басманов не отказывался, но вот скоморошью комедию из казни устраивать претило. Конюший Федоров если не самый богатый, то один из богатейших бояр в Москве. В Боярской думе он первый несогласник с царем и опале подвергался не раз. В Полоцк воеводой его загнал Иоанн, невзирая на почтенный возраст. В истории с Жигмонтовыми грамотами Федоров тоже был запутан. Тайное такое дело всегда с двойным дном. Польский король не прочь сманить боярскую верхушку, но руку приложить к грамоте не хочет. Вот здесь и простор для всякой фальши. И получалось, что Ивашка Козлов угоден и тем — в Варшаве, и другим — в Москве. И на кол угодил вскоре. Обычная судьба двойных агентов и переметчиков.
Конюший в ответ на Жигмонтово приглашение отвечал достойным отказом. Однако во время бесед с близкими приятелями твердил безоглядно:
— Жесток государь и неправеден. У земцев поместья берет в казну несправедливо, а кто поморщится — голову долой! На Руси так никогда не было. Князь Владимир не меньше прав на престол московский имеет, но нравом добр и обижен был неоднократно.
Бояре Бельский с Мстиславским одобрительно кивали.
— А не то на Жигмонта сменить можно или Ходкевича. Русью править поможем. Тут никакой сложности нет. Народ послушный, тихий и под присмотром работящий. Умных людей много, хозяйство знаем, как вести. Порядка нет, так кто виноват, как не государь? — тихо и раздумчиво произносилось на боярских сходах в присутствии Федорова.
— Опричнина надоела. Надо закон утвердить — опричнину долой! Митрополит Филипп нас поддержит, — говорил боярам конюший. — Никогда великий князь народ свой собачьими головами не пугал!
До ушей Малюты доносились изменные речи. Он их с охотой передавал государю.
— Не нравится ему опричнина, — иронизировал Иоанн, — так пусть вспомнит суздальцев. Они от нас нос воротили, да чем закончили? Наш престол князю Владимиру Иван Петрович посулил — давнюю мечту Ефросинии воплотить захотел. Тут шутить нельзя, Малюта!
С Федоровым год назад расправились не быстро, но бесповоротно. Все поместья захватили и перевели в казну, непокорных людей побили или по городам разослали, близких князей и бояр кого тайно умертвили, а кого по миру пустили, чтобы злая жизнь да голоде ними расправились. Кромешники коломенские угодья Федорова подчистую разорили.
— Зачем ему столько вооруженных холопов, коли он против тебя, пресветлый государь, ничего не замышляет? — спрашивал Малюта Иоанна.
— На престол сажать — не в тычку играть, — криво улыбался царь. — Схватить он нас хотел. И призвать полки Старицкого. Недаром я его удел взял в опричнину. Нет, недаром!
А сейчас князь Старицкий, лишенный боярской поддержки, мог стать легкой добычей для Иоанна. Никто из бояр не желал для себя участи Федорова, а у многих рыльце в пушку. Не пересчитать, сколько присутствовали при опасных беседах. Когда в Ливонию последний раз Иоанн ходил, то главные заговорщики его сопровождали. Иоанн все время заводил речь о Жигмонтовых авансах.
— Немало он вам обещает, да что-то и от него обратно бегают, — сказал однажды Иоанн, глядя вдаль на чужую сторону, а после оборотившись к князю Владимиру и усмехнувшись. — Как докажешь, что с матерью своей не умышляешь побега и моей смерти?
Князь Старицкий перекрестился:
— Как доказать, пресветлый государь?! Я крестоцеловальную запись давал. Я не клятвопреступник. Я обещал и на мать донести, ежели она меня на недобрые дела сворачивать будет.
— Не слышал я что-то от тебя правдивых слов. Иван Петрович тебе престол сулит. Сознавайся!
Князь Старицкий опустил голову.
— Кто еще в сговоре с вами? Сознавайся! — закричал Иоанн, сверкая огромным белым оком.
В ответ он не услышал ни звука. Подобные сцены между братьями случались не раз.
— Пусть князь отпишет Федорову грамоту, где попросит сообщить фамилии других заговорщиков, неизвестных нам ране, — посоветовал Малюта царю. — И на словах передаст, что желает знать: сколько за ним сторонников и доброхотов. Федоров обязательно грамоту дополнит.
Так и поступили. Вскоре в руках у царя и Малюты оказался весь список князей и бояр, мечтавших избавиться от Иоанна и видеть на престоле московском удельного правителя из Старицы.
V
Несчастное предательство продлило дни князя Владимира и совершенно погубило старого конюшего и его святую жену Марию, не имевшую детей. С неделю Малюта свирепствовал в Губине Углу, искрошив четыре десятка федоровских холопей. И не он один свирепствовал. Близкий князю Вяземскому опричник Ловчиков в коломенских селах конюшего отправил на тот свет немало невинных душ. Да и сам государь поскакал в вотчины Федорова, располагавшиеся в Бежицком Верху, неподалеку от границы с новгородскими землями. А коли сам царь наведывается — добра не жди.
В тронном зале кремлевского дворца Иоанн решил сыграть последний акт трагедии. Когда привели старика, царь велел сорвать с него платье, что и проделал Малюта с товарищами, имея в том большой опыт — совсем недавно наложил руки на митрополита Филиппа Колычева. Над стариками измываться потешно и безопасно. Иоанн облачил онемевшего конюшего в драгоценные одежды и усадил на свое место. Гордый конюший сопротивлялся, но что он мог поделать, трепеща в цепких и мускулистых руках ехидно улыбающихся опричников. Малюта бросил конюшему:
