День едва занялся, и «Крысиная нора» еще тонула во мраке. В эту минуту возле кельи раздался зловещий голос архидьякона, кричавший:
– Сюда, капитан Феб де Шатопер!
Услыхав этот голос, это имя, Эсмеральда, притаившаяся в своем углу, пошевелилась.
– Не шевелись, – прошептала Гудула.
В ту же секунду около самой кельи послышались бряцанье оружия, людские голоса и конский топот. Затворница быстро вскочила и встала у окна, стараясь заслонить его собой. Она увидала большой отряд конных и пеших солдат, выстроившихся на Гревской площади. Их начальник сошел с лошади и направился к отшельнице.
– Старуха, – произнес этот человек со зверским выражением лица, – мы ищем колдунью, чтобы ее повесить. Нам сказали, что она у тебя.
Несчастная мать постаралась принять самый равнодушный вид и отвечала:
– Не понимаю, что вы говорите.
– Черт возьми! – воскликнул другой. – Что же нам наплел этот безумный архидьякон! Где он?
– Монсеньор, – отвечал один из солдат, – он исчез.
– Смотри, старуха, не ври, – заговорил начальник отряда, – тебе поручили стеречь колдунью. Куда она девалась?
Затворница поняла, что, отпираясь ото всего, может навлечь на себя подозрение, и потому отвечала сердито и словно чистосердечно:
– Коли вы ищете высокую девушку, которую мне велели держать, так она меня укусила, и я выпустила ее… и отстаньте от меня.
Начальник отряда скорчил недовольную гримасу.
– Смотри, не вздумай мне врать, старая карга! – пригрозил он. – Я – Тристан Пустынник, кум самого короля, слышишь! – И, посмотрев на Гревскую площадь, прибавил: – Здесь эхо отзывается на мое имя.
– Хотя бы ты был сам сатана Пустынник, все-таки я тебя не боюсь и ничего больше не знаю! – отвечала ободренная Гудула.
– Ах, черт тебя возьми! – воскликнул Тристан. – Вот язык-то! Так колдунья убежала? А куда она побежала?
– Кажется, по улице Мутон, – равнодушно отвечала Гудула.
Тристан обернулся и подал знак отряду отправляться на дальнейшие поиски. Гудула вздохнула с облегчением.
– Монсеньор, – вдруг вмешался один из стрелков, – спросите-ка у старой ведьмы, почему у нее сломана решетка в окне?
Этот вопрос снова наполнил сердце несчастной матери тоской отчаяния. Однако она не потеряла присутствия духа.
– Она всегда была такая, – пробормотала она.
– Ну, нет, – отвечал стрелок, – вчера еще железный крест был цел и наводил на набожные мысли.
Тристан искоса взглянул на затворницу:
– Что это ты, голубушка, путаешь?
Несчастная понимала, что ей нужно сохранить присутствие духа, и, холодея от ужаса, заставила себя расхохотаться; только у матери могло хватить на это сил.
– Неправда, – возразила она, – солдат, верно, пьян. Уже с год тому назад тележка, нагруженная камнями, задела за решетку и сломала ее. Уж как я ругала тогда возчика!
– Правда, – сказал другой стрелок, – я сам видел.
Всегда и повсюду найдутся люди, которые все видели. Это неожиданное свидетельство стрелка ободрило затворницу, испытывавшую во время допроса чувство человека, переходящего над пропастью по лезвию ножа. Но ей, видно, суждено было подвергаться вечным переходам от надежды к отчаянию.
– Если бы решетку сломала повозка, – возразил первый солдат, – то обломки прутьев были бы вдавлены внутрь, а они торчат на улицу.
– Эге! – обратился Тристан к солдату. – Да у тебя нюх, как у сыщика из Шатлэ. А ну-ка, старуха, что ты на это скажешь?
– Боже мой! – воскликнула Гудула, теряя голову, голосом, в котором слышались слезы. – Клянусь вам, монсеньор, что решетку сломала тележка. Вы слышали, вон тот солдат сам это видел. Да и не все ли вам равно, ведь это не касается вашей цыганки.
– Гм! – пробурчал Тристан.
– Черт возьми, – снова заметил солдат, польщенный похвалою начальника, – а ведь трещины на решетке совсем свежие!
Тристан покачал головой, Гудула побледнела.
– И давно, говоришь ты, тележка сломала решетку?
– Да с месяц тому назад, а может, недели с две, монсеньор! Не помню наверное.
– А раньше она сказала, что больше года тому назад, – заметил солдат.
– Да, дело тут нечисто, – сказал Тристан.
– Монсеньор! – воскликнула Гудула, продолжая заслонять собой окошко и дрожа при мысли, что подозрение может заставить их просунуть голову и заглянуть в келью. – Монсеньор, клянусь вам, что решетка сломана тележкой. Клянусь вам в этом всеми святыми ангелами. Если это не тележка, пусть я буду проклята навеки как богоотступница.
– Ты что-то слишком горячо клянешься! – заметил Тристан, окидывая ее инквизиторским взглядом.
Несчастная женщина чувствовала, что теряет самообладание, делает промахи и говорит совсем не то, что нужно. Тут подбежал другой солдат и воскликнул:
– Монсеньор, старая ведьма врет: колдунья не могла убежать на улицу Мутон. Улица всю ночь была загорожена цепью, и часовые никого не видали.
Лицо Тристана с каждой минутой становилось мрачнее.
– Что ты на это скажешь? – обратился он к затворнице.
Та попыталась преодолеть это новое препятствие:
– Не знаю, монсеньор, может, я ошиблась. Кажется, она действительно побежала к реке.
– Да это совсем в другую сторону, – сказал Тристан, – и притом невероятно, чтоб она бросилась назад к Сите, где ее ищут. Ты врешь, старуха!
– А кроме того, – добавил первый солдат, – ни на том, ни на этом берегу нет лодки.
– Она могла перебраться вплавь, – возразила Гудула, отстаивая под собой почву шаг за шагом.
– Да разве женщины умеют плавать? – отвечал солдат.
– Черт возьми! Ты врешь, старуха! Врешь! – гневно воскликнул Тристан. – Пожалуй, вместо колдуньи придется мне повесить тебя. Четверть часика разговора в застенке, верно, развяжут тебе язык. Собирайся-ка с нами в путь.
Она с жадностью подхватила его слова:
– Как вам угодно, монсеньор. Берите меня, берите. Пытка! Я согласна! Ведите меня, скорее, скорей! Идем сейчас же.
«Тем временем дочь моя успеет убежать», – подумала она.
– Черт возьми! – удивился Тристан. – Она так и рвется в застенок. Никак не разберешь этой полоумной.
Тут из рядов выступил старый седой сержант, служивший в ночной страже, и обратился к Тристану:
– Она и впрямь полоумная, монсеньор. Если она выпустила цыганку, то не по своей вине, потому что она ненавидит цыганок. Вот уж пятнадцать лет, как я хожу дозорным, и каждый вечер слышу, как она осыпает цыганок всяческими проклятиями. А если та, которую мы ищем, как я предполагаю, маленькая плясунья с козой, то ту она особенно ненавидит.
Гудула сделала над собой усилие и проговорила:
– Да, да, – эту особенно.
Остальные солдаты единодушно подтвердили слова старого сержанта. Тристан Пустынник, потеряв надежду добиться толку от затворницы, повернулся к ней спиной, и она с невыразимым замиранием сердца смотрела, как он направился к своей лошади.
– Трогай! – приказал он сквозь зубы. – Надо продолжать поиски. Я не усну, пока цыганка не будет повешена.
Подойдя к лошади, он на минуту остановился в нерешительности. Гудула – ни жива ни мертва – наблюдала за тем, как он окидывал площадь беспокойным взором охотничьей собаки, чующей близость зверя и не решающейся уходить. Наконец он тряхнул головой и вскочил в седло. Страшная тяжесть, давившая сердце Гудулы, скатилась, и она прошептала, оглянувшись на дочь, на которую до сих пор ни разу не решалась взглянуть:
– Спасена!
Несчастное дитя все это время просидело в своем углу, притаившись, не дыша, не шевелясь, ожидая смерти каждую минуту. Она слышала весь разговор Тристана с Гудулой, и все треволнения, испытанные ее матерью, переживались и ею. Она слышала, как трещит тонкая нить, на которой она висела над бездной, двадцать раз ей казалось, что нить уже порвалась. Теперь наконец она вздохнула свободнее и опять почувствовала почву под ногами. Вдруг она услыхала знакомый голос, говоривший Тристану:
– Черт возьми! Монсеньор, я – человек военный, и не мое дело вешать колдуний. Чернь усмирена, а с остальным вы сумеете управиться одни. Если позволите, я вернусь к своему отряду, который остался без капитана.
Это был голос Феба де Шатопера. Трудно передать словами, что произошло в душе цыганки. Так он тут, ее друг, ее покровитель, ее заступник, ее убежище, ее Феб. Она вскочила так быстро, что мать не успела ее удержать, и бросилась к окну с криком:
– Феб! Ко мне, мой Феб!
Но Феба уже не было. Он огибал галопом угол улицы Кутельри. Зато Тристан еще не успел удалиться. Затворница с диким воплем бросилась на свою дочь и быстро оттащила ее от окна, впиваясь ей ногтями в шею: ведь матери-тигрицы не церемонятся! Но было слишком поздно – Тристан все видел.
– Ага! – воскликнул он, захохотав и оскалив зубы, что придало его лицу сходство с волчьей мордой. – В мышеловке-то две мыши!
– Я так и думал, – заметил солдат.
Тристан потрепал его по плечу.
– У тебя хороший нюх! – похвалил он. – А ну-ка, где тут Анриэ Кузен?
