При последних словах лицо его приняло совершенно безумное выражение. Он замолк на секунду, а затем продолжал громким голосом, как бы обращаясь к самому себе:
– Каин, что сделал ты со своим братом?
Опять он замолк, потом заговорил снова.
– Что я с ним сделал, Господи? Я призрел его, я его вырастил, вскормил, я его любил, боготворил, и я его убил. Да, Господи, сегодня на моих глазах ему размозжили голову о стены твоего храма, и это по моей вине, из-за этой женщины, из-за нее…
Глаза его блуждали, голос становился все глуше. Он повторил еще несколько раз бессознательно, с большими расстановками: «из-за нее, из-за нее…», подобно замирающему отзвуку последнего удара колокола. Потом слов уже не было слышно, только губы продолжали что-то шептать. Вдруг ноги у него подкосились, он рухнул на землю и замер так, уткнувшись головой в колени.
Его заставило очнуться движение девушки, высвобождавшей свою ногу. Он медленно провел рукой по своим впалым щекам и с изумлением посмотрел на свои мокрые пальцы.
– Что это? – прошептал он. – Неужели я плакал?
И, обернувшись к цыганке, продолжал с невыразимой мукой:
– И ты равнодушно смотрела, как я плакал? Знаешь ли ты, дитя, что эти слезы были раскаленной лавой? Нет, видно, ненавистному человеку ничем не тронуть твоего сердца. Если я буду умирать у тебя на глазах, ты только засмеешься. Но я не хочу видеть твоей смерти. Одно слово, одно слово прощения! Не говори, что любишь меня, скажи только, что согласна, – этого довольно; я спасу тебя. Если же нет… Время идет; умоляю тебя всем святым, не дожидайся, пока я опять превращусь в камень, как эта виселица, поджидающая тебя. Подумай, наши судьбы в моих руках, я схожу с ума и каждую минуту могу столкнуть тебя в бездонную пропасть, разверстую у наших ног, несчастная. Падая, я буду преследовать тебя вечно! Хоть одно ласковое слово! Скажи хоть одно слово! Одно слово!
Она открыла губы, собираясь отвечать. Он упал на колени перед ней, с благоговением ожидая слов, быть может, более мягких и сострадательных, которые сорвутся с ее губ. Но она произнесла:
– Вы убийца!
Архидьякон в бешенстве сжал ее в своих объятиях и захохотал как безумный.
– Ну да, я убийца! – воскликнул он. – А все-таки ты будешь моей. Ты не захотела, чтобы я был твоим рабом, так я буду твоим господином. Но ты будешь моей. У меня есть убежище, куда я поведу тебя. И ты пойдешь за мной, – да, ты волей-неволей пойдешь за мной, иначе я тебя выдам! Выбирай, красавица, между смертью и мной. Да, ты будешь принадлежать священнику, отступнику, убийце! И сегодня же ночью, слышишь? Ну, смотри веселей! Поцелуй меня, дурочка! Выбирай – могила или мое ложе!
Глаза его сверкали от бешенства и нечистых желаний. Его сладострастные губы впивались в шею девушки, она билась в его руках. Он продолжал покрывать ее бешеными поцелуями.
– Не кусай меня, чудовище! – кричала она. – Гнусный, отвратительный монах! Оставь меня! Я вырву твои гадкие седые волосы и брошу их тебе в лицо!
Он то краснел, то бледнел, наконец выпустил ее из своих объятий и мрачно взглянул на нее.
Она подумала, что победила, и продолжала:
– Я тебе сказала, что принадлежу Фебу, люблю Феба, что Феб красив. А ты священник, ты стар, ты безобразен. Уходи прочь от меня!
Он дико вскрикнул, как преступник, которого прижгли раскаленным железом.
– Так умри же! – проговорил он, заскрежетав зубами.
Увидев его яростный взгляд, Эсмеральда кинулась бежать, но он догнал ее, встряхнул, бросил на землю и быстро зашагал к башне Роланды, волоча ее за руки за собой по камням. Подойдя к башне, он еще раз спросил:
– Последний раз – согласна ты быть моей или нет?
– Нет! – твердо отвечала она.
Тогда он крикнул громким голосом:
– Гудула! Гудула! Вот цыганка! Отомсти за себя!
Девушка почувствовала, как кто-то крепко схватил ее за локоть. Она обернулась и увидала костлявую руку, высунувшуюся из небольшого окошечка в стене; рука эта сжала ее, как в железных тисках.
– Держи хорошенько, – сказал священник, – это беглая цыганка, смотри, не выпусти ее, пока я не приведу солдат. Ты увидишь, как ее повесят.
Гортанный смех раздался из-за стены в ответ на эти кровавые слова: «Ха-ха-ха!..» Цыганка увидела, как священник бегом направился к мосту Богоматери, откуда доносился топот скачущих лошадей.
Девушка узнала злую затворницу. Задыхаясь от ужаса, она попробовала освободиться: извивалась, отчаянно билась и рвалась, но затворница держала ее с нечеловеческой силой. Худые, костлявые пальцы судорожно впились в ее руку. Казалось, они приросли к ней совсем. Это было хуже цепи, хуже аркана, хуже железного кольца – это были одушевленные, сознательные клещи, высунувшиеся из стены.
Обессилев, она прислонилась к стене, и ее охватил страх смерти. Она подумала о прелести жизни, о молодости, о небе, о красоте природы, о любви, о Фебе, обо всем, что миновало и что ждет ее впереди, о священнике, который пошел донести на нее, о палаче, который сейчас придет, о виселице, бывшей у нее перед глазами. Она почувствовала, как у нее от ужаса зашевелились волосы, и услыхала зловещий смех старухи, шептавшей ей: «Ха-ха-ха! Сейчас тебя повесят!»
В смертельной тоске она обернулась к окошку и сквозь решетку его увидела безумное лицо отшельницы.
– Что я вам сделала? – спросила Эсмеральда, почти теряя сознание.
Затворница ничего не ответила и начала бормотать каким-то певучим, злобным и насмешливым голосом: «Цыганка, цыганка, цыганка!» Несчастная Эсмеральда горестно поникла головой, поняв, что имеет дело с безумным существом. Вдруг заключенная воскликнула, как будто вопрос цыганки только теперь дошел до ее сознания:
– Что ты мне сделала, спрашиваешь ты? Ты хочешь знать, что ты мне сделала, цыганка? Так слушай же!.. У меня был ребенок! Ребенок, понимаешь ты! Хорошенькая маленькая девочка… Агнеса моя, – продолжала она как бы в забытьи, целуя что-то в темноте. – Так слушай же, цыганка! У меня отняли моего ребенка, у меня украли моего ребенка, у меня украли моего ребенка! Вот что ты мне сделала!
Девушка отвечала, как ягненок в басне:
– Быть может, меня тогда еще не было на свете!
– Нет, нет, – возразила заключенная, – этого не может быть. Дочь моя была бы твоих лет теперь. И вот пятнадцать лет, как я сижу здесь, пятнадцать лет, как я страдаю, пятнадцать лет молюсь, пятнадцать лет бьюсь головой о стены. Говорю тебе, ее украли у меня цыганки, слышишь ты? Украли и сожрали своими зубами. Есть у тебя сердце? Так представь себе, что это такое – маленький ребенок, который играет, сосет грудь, спит. Что может быть невиннее? И это-то, это они у меня отняли, убили! Про то знает Господь Бог!.. Сегодня мой черед, я сожру цыганку. О, я бы тебя искусала, если бы мне не мешала решетка! Через нее не пролезает голова. Бедная малютка! Ее украли сонную! А если она и проснулась, то она кричала, напрасно меня не было около нее!.. Ага, цыганки! Вы убили моего ребенка, теперь посмотрите, как умрет ваш.
И она принялась хохотать и скрежетать зубами. На этом исступленном лице трудно было отличить одно от другого. Тем временем начало рассветать. Сероватый полусвет озарял эту сцену, и виселица все отчетливее вырисовывалась на площади. С противоположного берега от моста Богоматери все яснее доносился до слуха несчастной осужденной конский топот.
– Сударыня! – воскликнула она, ломая руки и падая на колени, растрепанная, отчаявшаяся, обезумевшая от ужаса. – Сударыня, сжальтесь! Они приближаются. Я вам ничего не сделала. Неужели вы хотите, чтобы я умерла такой ужасной смертью у вас на глазах? Я знаю, в вашем сердце найдется хоть капля жалости. Это слишком ужасно! Дайте мне спастись. Пустите меня! Ради бога! Я не хочу умирать!
– Отдай моего ребенка! – отвечала узница.
– Сжальтесь, сжальтесь!
– Отдай моего ребенка!
– Пустите меня, ради бога!
– Отдай моего ребенка!
Девушка снова упала, измученная, обессиленная, глаза ее уже остекленели, как у мертвой.
– Увы! – прошептала она. – Вы ищете свою дочь, а я ищу своих родителей.
– Отдай мне мою маленькую Агнесу, – продолжала Гудула. – Ты не знаешь, где она? Так умри же! Я тебе все расскажу. Я была распутной, у меня был ребенок, и его у меня отняли. Его украли цыганки. Теперь ты понимаешь, почему ты должна умереть. Когда твоя мать, цыганка, придет за тобой, я ей скажу: «Взгляни на виселицу!» Если не хочешь умереть, отдай мне моего ребенка. Знаешь ты, где моя маленькая дочка? Посмотри, что я тебе покажу. Вот ее башмачок, все, что у меня осталось. Не видала ли ты где другого башмачка? Если видела, скажи, и, будь это хоть на другом конце света, я поползу туда на коленях.
И с этими словами она другой рукой показала цыганке из-за решетки вышитый башмачок. Было уже настолько светло, что легко можно было разглядеть его форму и цвет.
– Покажите мне ближе этот башмачок! – воскликнула цыганка, вся затрепетав. – Боже мой, Боже!
