В конце концов, Прокуратура СССР в протесте по делу Белика (март 1965 г.) признала: «Установлено, что письмо о событиях в г. Новочеркасске по содержанию своему является неправильным, но не антисоветским. Как пояснил Белик, он не смог самостоятельно разобраться в причинах массовых беспорядков, был потрясен их последствиями и «излил душу» в письме к своему любимому советскому писателю Паустовскому. Установлено, что с письмом никто ознакомлен не был, а многочисленные свидетели, знавшие Белика в течение ряда лет, никогда не слышали от него антисоветских суждений»1.
Эпизод с Беликом — лишь одно из многих проявлений специфически советской системы взаимоотношений народа и власти, в которой честный «свой» порой казался коммунистическим олигархам не менее опасным, чем идейный противник режима. Среди «своих», вроде Шапошникова или Белика, не было и не могло быть «единодушного одобрения» кровавой расправы. В итоге власть теряла идейных и убежденных сторонников, т. е. именно тех, кто долгие годы обеспечивал ее прочность и стабильность. На стороне режима, в ситуациях подобных новочеркасской, могли оказаться лишь циники, приспособленцы и конформисты, либо люди подневольные, вынужденные выполнять приказ, на худой конец — легко внушаемые и одураченные пропагандой. На их поддержку в критический момент рассчитывать не приходилось — не станут вмешиваться, а то и предадут. Но и действовать по законам коммунистического мифа режим, как выяснилось, тоже уже не мог или не умел.
Легитимность власти оказалась под вопросом, и рано или поздно этот вопрос мог быть задан. В середине 1960-х возможности для выхода из кризиса легитимности открыло снятие Хрущева. На его грехи были списаны ошибки режима, а коммунистическая олигархия начала поиск новых (не только идейных и не только репрессивных) способов «лоялизации» населения. Но Новочеркасск «застрял» в памяти народа. А молчавшая власть как бы приняла этот грех на себя. Идейным сторонникам коммунизма оставалось жить с сознанием того «что в нашей стране возможны такие кровавые злодеяния».
Эти слова принадлежат некоему З.Н.Ткачеву. Сразу после снятия Хрущева он написал Генеральному прокурору СССР письмо с требованием «разъяснений»[709]. Этих разъяснений Ткачев так и не дождался. У власти оставались люди, причастные к расстрелу, а повторять «ошибку Хрущева» и разоблачать в 1964 году новочеркасский расстрел, как в 1956 году разоблачили «культ личности», охотников уже не было.
6. Предварительное следствие, суды и приговоры
7 июня КГБ при Совете Министров СССР (П.Ивашутин) отчитался о событиях в Новочеркасске перед ЦК КПСС. 10 июня 1962 г. Ф. Р. Козлов, судя по помете на докладной Ивашутина, устно докладывал Президиуму ЦК КПСС[710]. Подробности подобных устных обсуждений и консультаций, как правило, навсегда остаются неизвестными историкам. Однако общей направление дискуссии известно. Как следует из протокола заседания Президиума ЦК КПСС № 35а от 10 июня 1962 г., на обсуждении информации Ф. Р. Козлова о событиях в Новочеркасске выступили, кроме самого Козлова, лишь три человека (А.Микоян, Ильичев и Хрущев). Остальные, а среди них были практически все участники будущего заговора против Хрущева, предпочли промолчать. В своих выступлениях организаторы вооруженного подавления новочеркасских волнений — Козлов и Микоян, а также сам Хрущева и его верный идеолог Ильичева, оценили свои кровавые действия кратко, но однозначно положительно:
«Хорошо провели акцию.
Другого выхода у нас не было.
Большинство поддерживает» [711].
Политический результат обсуждения на Президиуме ЦК КПСС очевиден. Коммунистические вожди, лично Н.С.Хрущев, дававший санкцию на расстрел, напуганные и озлобившиеся на свой народ, решили осудить «зачинщиков» «на всю катушку» и, продемонстрировав «строгость» к бунтовщикам, подавить очаг сопротивления в Новочеркасске зародыше. Широкой огласке дело решили не предавать, на многие годы «засекретив» даже сам факт волнений. Однако в Новочеркасске, где «секретить» было совершенно бессмысленно, решили устроить показательный процесс.
Учитывая, что никакой действительной «организации» в Новочеркасске не было, предварительное следствие и суд, получившие столь ясную политическую директиву, встали на путь фабрикации дел, а в число «зачинщиков» запихнули всех, кто попался под руку, особенно, если из них можно было слепить образ хулиганов, отщепенцев, паразитов и тунеядцев. Идеально на эту роль подходили люди с судимостями. Ими то и занималось в первую очередь следствие при фабрикации уголовных дел. «Я, — писал в одной из своих жалоб Е.Ф.Сильченков, — задал вопрос на суде обвинителю Кривошеину: «За что Вы меня судите?». Получил ответ: за то, что я когда-то был судим, значит я недоволен на Советскую власть, т. е. не подхожу ни к одному пункту кодекса строителя коммунизма»1.
Следствие упорно цеплялось за любые доказательство того, что люди, избранные в качестве «козлов отпущения», организовывали или способствовали организации погромов. Для этого применялся несложный прием. Следствие постоянно возвращалось к обстоятельству, «важному для дела»: совершая те или иные действия (призывы к забастовке, демонстрации, требования о снижении цен и т. п.), подследственные уже знали о происходивших в других местах беспорядках и погромах. А раз знали, то «по существу (?! — В.К.) призывали к их активизации и расширению», то есть действовали умышленно и злонамеренно. Жестокость приговоров, вынесенных участникам новочеркасских событий, во многом была «обоснована» именно этим абсурдным допущением. А в дополнение к нему беспредельные натяжки, связанные с обвинением части подсудимых в организации волнений. «За что дается срок 15 лет по статье 79, -спрашивал тот же Е.Сильченков. — За организованное вооруженное нападение на власть. А кто организовал?»[712]
Кроме того в ход пошли приемы, вполне достойные сталинской эпохи. Так про Геннадия Гончарова стало известно, что он и его товарищ 2 июня «принимали участие в так называемой «демонстрации» и даже заходили в здание горкома партии»[713]. Поскольку «практической деятельности Гончарова в этом не установлено», этот эпизод ему не инкриминировался. Но все-таки прокурор Шубников не удержался и предложил использовать эти сведения в суде хотя бы для отрицательной характеристики личности Гончарова.
Далеко не всегда следствие проявляло такую похвальную «сдержанность». Красноречив случай с Е.Левченко. Следствие явно игнорировало противоречия в показаниях свидетелей. Никто не отрицал, что какая-то женщина с балкона призывала к освобождению якобы арестованных рабочих из милиции. Однако в показаниях свидетелей явно были противоречия: возраст (то ли 30, то ли 40 лет), одежда (то ли черный жакет с цветастым платьем или черное платье, то ли красноватый джемпер или свитер). Одна из свидетельниц, сказала, что выступавшая была ее знакомой по имени Галя (Левченко зовут Екатерина)[714]. Те, кто видел выступавшую с балкона женщину с близкого расстояния (А.М.Миронов, тоже выступавший с балкона, В.Д.Черепанов, вместе с ней участвовавший в нападении на милицию), так и не опознали в ней Левченко. Возможно речь вообще следовало вести о двух женщинах, отличавшихся и по возрасту, и по одежде. Недаром же Левченко признала себя виновной только частично. В любом случае, предварительное следствие в спешке обходило острые углы, прибегая мягко говоря к весьма странной логике: «Из показаний обвиняемого
Миронова видно, что в данном случае речь идет о Левченко, хотя Миронов на следствии ее и не опознал»[715].
Подобную логику «доказательств» можно было бы считать юридическим курьезом, если бы она не была возведена в систему. В одном из заключений Прокуратуры СССР (январь 1965 г.) по жалобе Тульнова, полностью отрицавшего свою вину, было сказано, что его активное участие в нападении на милицию «подтверждается фактом задержания его на месте преступления в числе первых». И все! Но Тульнов утверждал, что заглянул из любопытства, и нет свидетелей, которые могут подтвердить обратное. Ни следствие, ни суд поиском таких свидетелей себя, естественно, не утрудили, поскольку, как выразился Тульнов, «искали во мне врага»[716].
Вячеслав Черных прямо обвинял следствие в фальсификации своего дела: «Майор Васильев воспользовался моими чистосердечными признаниями, моей темнотой и огрязнил меня. Я удивляюсь тому, что как могли органы безопасности провести дознание так, как было, без ошибок. Им нужно было найти организаторов, а они ленились, вот и пришили мне, что я вообще не делал. Все облегчающие обстоятельства, а также тех свидетелей, которые говорили в мою пользу, во внимание не брали»[717]. На «отдельные проделки следователя Демидюка» жаловался в Прокуратуру СССР Георгий Васюков. Он подчеркивал, что суд «абсолютно не прислушался к свидетелям, которые изменяли свои показания, не взирая на то, что ранее ряд свидетелей показывал совсем противоположное»[718].
