сгною. Рогатку узнаешь.
И тут немыслимое произошло: она ударила целовальника по щеке с размаха. Да так жестоко, со злобой! Кто видел — ахнул. Варлам отшатнулся, примерившись кулаком... и не выдержал взгляда — дерзкого, гневного, радостного. Антонида, казалось, только и ждала удара, с радостью его ждала, чтобы кинуться и загрызть, впиться зубами в шею так, чтобы не отодрать.
— Ну смотри, Антонидка, — повторил Варлам уже бессмысленно, и кулак его мотнулся в воздухе.
Народ расходился — к вёдрам, к топорам и к баграм.
— Но почему он был мокрый? — вспомнил вдруг Варлам. — Почему мокрый? — с горькой обидой повторил он. — Почему мокрый? — обращал он укор к работнику.
— Мокрый-то почему? — долго ещё повторял Варлам после того, как Вешняк исчез.
Праздный это был вопрос, когда пожар метал огненные клочья, а люди не успевали заливать и затаптывать.
Глава тридцать четвёртая
Фелькин пистолет опять в деле
оварищи Прохора считали Федьку за боевую единицу, они говорили «шесть человек», подразумевая и подьячего. Федька принимала это как должное. Немножко обидно было ей только, что и Прохор принимал это так же, не видел тут ничего особенного.
Когда же дошло до дела, стали распределяться по засадам, выяснилось, что он не ставит подьячего вровень с товарищами. И это тоже казалось обидно. Он вспомнил Федьку в последнюю очередь, даже как бы и нехотя:
— А тебя-то куда пристроить, болезненный мой?
Повёл её закоулками, где разбойничьей городни не видать было, и здесь велел прятаться.
— Не плошай! — предупредил он с непроницаемой строгостью. Не приходилось, однако, сомневаться, что место ей выпало не самое бойкое. — Пойдут, — продолжал Прохор, — молчи, пропусти мимо. Если обратно бежит, кричи. А вообще не подсовывайся. Твоё дело сторожить и кричать.
— А выстрелить можно? — Она показала пистолет.
Он глянул, но вместо того, чтобы похвалить, сказал, возвращая оружие:
— Ну, стрельни.
Оставшись одна, Федька и без чужой подсказки могла сообразить, что не многого она стоит. Привставая зачем-то на цыпочки, вытягивая шею, она заглянула в глухомань переулка, где сгустилась мглистая тишина. Отступила неслышно и сразу за углом, на пустыре, устроилась в сухой яме среди лопухов.
Первое дело, когда сидишь в засаде, не ёрзать. Вот это у Федьки лучше всего получалось, она бывала на редкость терпеливым существом, когда припрёт. К тому же помогал сохранять неподвижность страх.
По пустырю проходили и проезжали люди, а в переулок, который она сторожила, сворачивали редко. Раз слышала она перебранку мужа и жены, муж шёл впереди, не оглядываясь; потом имела случай наблюдать запоздалого питуха на его многотрудном пути домой.
— А ты цену дай! — во всеуслышанье торжествовал расхрабрившийся на безлюдье питух. — А! То-то и оно!.. Прямую цену дай!.. Ишь, продай. А что цена будет?! Шалишь!
Он присел передохнуть спиной к Федьке и начал уже подрёмывать, так и не добившись ни от кого прямой цены. Припадал набок всё больше и больше, пока не клюнул носом, — очнулся.
— Есть у меня вина! — пробормотал он тогда, спохватившись: сначала на карачках, а потом и во весь рост ухитрился закачаться. — Есть у меня вина! — отмахнул он признание. — Есть! Виноват я перед тобой!
Подгоняемый раскаянием, питух устремился в черноту переулка и там, возможно, искал способ успокоить совесть, только Федька этого уж не могла знать.
На земле стала тьма, а над головой звёзды. От безделья Федька нашла Лося и от него Кон-звезду, определила стороны света и опять заскучала. Потом она заметила тень и поняла, что это Прохор, потому что человек знал, где искать.
— Я здесь, — негромко окликнула Федька.
Он присел рядом:
— Если их днём не было, чего они ночью придут? Не придут. Днём хлопцы смотрели, в городне уж ничего не осталось: испорченный ковёр, дерюги... Вряд ли вернутся. Почуяли... Будем всё же сидеть? — спросил Прохор.
Федька привыкла решать и думать, ни на кого не полагаясь и совета не спрашивая. Советы она давала сама, если возникала в том надобность. Насчёт советов она так понимала, что в каждом случае человек, как правило, знает весь набор возможных решений, и штука не в том, чтобы решение найти, а в том, чтобы решиться, — сделать выбор и следовать ему наилучшим образом, удерживаясь от стенаний по поводу неудач. То есть и совет может оказаться кстати, если умеешь слушать и разумно спрашивать, ошибка начинается, когда на советчика перелагают ответственность. Для этого и спрашивают большей частью, наперёд подозревая ответ.
Действительно ли Прохор нуждался в совете?
— Подождём, — сказала Федька.
— По городу пошарить, по причинным места, — предложил Прохор.
— Нет, подождём.
Больше он не спорил, посидел молча и молча поднялся. А советоваться приходил потому, что на Федьке, а не на нём лежала ответственность за ребёнка. Эту ответственность он признавал сейчас более весомой вещью, чем своё разумение.
Федька встала. На западе небо над крышами порозовело. А выше света поднималась, застилая звёзды, чёрная мгла. Пожар. Пожар — причинное место для воровства и разбоя. А разбой — источник пожаров.
Огонь поднимался и цвёл, ненадолго припадая, — он словно играл с людьми, — и опять вздымался могучим и жадным заревом. Росла и тревога. А Прохор ушёл и не возвращался, она не знала, где его искать.
Объявился он неожиданно и спросил сразу, без предисловий:
— Ну что, пошли?
— Пошли, — отвечала она коротко.
Двое из казаков остались возле прежнего логова на тот маловероятный случай, если разбойники всё же сюда наведаются, а четверо, включая и Федьку, двинулись на пожарное зарево.
Ближе к огню в переулках посветлело, расцветились жёлтым крыши, тёмно-зелёным — верхушки деревьев. Доносилось потрескивание огромного костра, слышался гвалт, крики, причитания и вдруг — приглушённый, будто вороватый, тотчас оборванный смешок — угадывалось присутствие сотен поднятых бедой людей.
Вовсю полыхали срубы, занялся высокий, о двух ярусах дом, его никто не тушил — нечего было и думать подступиться к жару; ломали, раскидывали в лоск всё вокруг, окатывали водой дымящиеся брёвна. Дальше, где кончались разрушения и где надеялись ещё отстоять хоромы и клети, на крышах орудовали мокрыми швабрами. И всюду надрывно взывали: воды! Скрипели колодезные журавли, стучали пустые вёдра, пустые бадьи. Пересохло всё: опорожнились вмиг пожарные бочки, люди толкались, мешая друг другу у колодцев, но и там уж
