При появлении стольких «чужих» неуклюжее животное насторожилось и ощетинилось совершенно так же, как обыкновенная собака. Норна, однако, осталась неподвижной. Она сидела за столом из грубо отесанного гранита с гранитными же неуклюжими подставками вместо ножек. На столе, кроме старинной книги, которую Норна, видимо, весьма внимательно изучала, лежал пресный хлебец, сделанный из трех долей овсяной муки грубого помола и одной доли сосновых опилок, какой едят бедные норвежские крестьяне, и стоял кувшин с водой.
Несколько мгновений Магнус Тройл молча глядел на свою почтенную родственницу, тогда как на его спутниц вся эта непривычная, диковинная обстановка произвела совершенно различное впечатление: Бренду она заставила задрожать от страха, а Минну, правда, всего лишь на мгновение, — позабыть свою грусть и апатию, пробудив в ней чувство любознательности, не лишенной, впрочем, тоже некоторого благоговейного трепета. Наконец Магнус нарушил молчание: не желая, с одной стороны, обидеть свою уважаемую родственницу, а с другой — стремясь показать, что он ничуть не смущен оказанным ему приемом, он начал разговор следующим образом:
— Добрый вечер, сестрица Норна. Мои дочери и я проделали немалый путь, чтобы повидать тебя.
Норна подняла глаза от своего фолианта, взглянула прямо на посетителей и снова опустила взгляд на страницу, в чтение которой казалась глубоко погруженной.
— Ну что же, двоюродная сестрица, — продолжал Магнус, — если ты занята — ничего, мы можем и подождать, пока ты освободишься. А ты, Минна, взгляни-ка в окно, посмотри, какой славный вид открывается отсюда на мыс: до него прямо рукой подать, всего каких-нибудь четверть мили, а волны-то как высоко вздымаются, стеньгу могли бы захлестнуть! А что за славный тюлень у нашей уважаемой родственницы! Эй, тюленюшка, фью, фью!
Единственным ответом тюленя на попытку Магнуса завести с ним знакомство было глухое ворчание.
— Э, да он, видно, не такой ученый, — продолжал юдаллер, стараясь говорить с самым развязным и непринужденным видом, — как тюлень Питера Мак-Роу, старого волынщика из Сторноуэя. Тот как услышит, бывало, мелодию «Каберфэ», так и начнет бить хвостом, а на прочие песни не обращает никакого внимания… . Ну, так как же, двоюродная сестрица, — закончил свою речь Магнус, увидев, что Норна захлопнула книгу, — намерена ты оказать нам гостеприимство или прикажешь покинуть дом нашей кровной родственницы и искать другого убежища на ночь глядя?
— О безумное, жестокосердное племя, глухое, как аспид, к голосу заклинателя! — ответила, обращаясь к ним, Норна. — Зачем пришли вы ко мне? Вы отвергли все мои прорицания, все предостережения о грядущей беде, и вот она разразилась, и вы ищете моего совета, когда он уже бесполезен.
— Послушай, почтенная родственница, — сказал юдаллер своим обычным, смелым и полным достоинства тоном, — скажу тебе откровенно, что встречать нас таким образом — это с твоей стороны и нелюбезно, и даже грубо. Правда, я никогда не видал аспида по той простой причине, что они в наших краях не водятся, но прекрасно представляю себе, что это такое, и никак не могу считать подобное сравнение подходящим для меня и моих дочерей. Это я прямо тебе говорю. И если бы не кое-какие к тому причины и не наше с тобой давнишнее знакомство, так минуты не остался бы я в твоем доме. Но я пришел к тебе с самыми лучшими чувствами и не забыл долга вежливости, а потому и тебя прошу ответить мне тем же, а иначе мы уйдем, и пусть позор падет тогда на твою негостеприимную кровлю.
— Как смеешь ты, — воскликнула Норна, — произносить столь дерзкие слова в жилище той, к которой все смертные, да и порой вы сами, приходите за советом и помощью! Тот, кто обращается к Рейм-кеннару, должен говорить тихим голосом, ибо по единому слову его и ветры, и волны смиряют свое буйство.
— Ветры и волны могут смиряться сколько им угодно, — тоном, не допускающим возражений, произнес юдаллер, — а я не хочу. В доме друга я разговариваю так же смело, как в моем собственном, и ни перед кем не спускаю паруса.
— И ты полагаешь, что своей дерзостью заставишь меня отвечать на вопросы?
— Почтенная родственница, — ответил Магнус Тройл, — я, конечно, не так сведущ в древних норвежских сагах, как ты, но зато знаю, что, когда в давние времена норвежские богатыри нуждались в помощи ведьмы или предсказательницы, они являлись к ее обиталищу с топором на плече и добрым мечом в руке и заставляли дивные силы, к которым они взывали, выслушивать вопросы и давать на них ответы, будь то хоть сам Один.
— Брат, — промолвила тогда Норна, поднимаясь и выступая вперед, — твои слова пришлись мне по душе, и вовремя ты произнес их, к счастью для себя и своих дочерей, ибо если бы вы покинули мой кров, не получив ответа, утреннее солнце никогда больше не засияло бы над вашими головами. Духи, служащие мне, ревнивы, и деяния их тогда лишь обращаются на благо людям, когда смелый и свободный человек подчиняет их своей неустрашимой воле. А теперь говори, что тебе от меня надо?
— Здоровья для моей дочери, — ответил Магнус. — Ее не могут вылечить никакие средства.
— Здоровья для твоей дочери? — переспросила Норна. — А в чем же заключается ее недуг?
— Пусть врач, — ответил Магнус, — сам назовет этот недуг; все, что я могу сказать тебе о нем, — это…
— Молчи, — прервала его Норна, — я знаю все, что ты мог бы мне сказать, и даже больше, нежели ты сам знаешь. Ну, садитесь теперь, а ты, девушка, — обратилась она к Минне, — вот сюда. — При этом она указала на кресло, с которого только что встала. — Когда-то оно служило сиденьем Гиерваде, от чьего голоса звезды меркли и сама луна бледнела на небосклоне.
Медленным и робким шагом Минна подошла к указанному ей подобию кресла, грубо высеченному из камня неумелой рукой какого-нибудь средневекового мастера.
Бренда, стараясь держаться как можно ближе к отцу, опустилась рядом с ним на скамью, недалеко от Минны, и устремила на нее пристальный взгляд, полный страха, сострадания и тревоги. Трудно сказать, какие именно чувства волновали в эту минуту нежную и любящую девушку. Не обладая свойственной Минне впечатлительностью и не очень-то веря во все сверхъестественное, она чувствовала только смутный и неопределенный страх перед тем, что должно было теперь совершиться у нее на глазах. Но еще сильнее тревожилась она за сестру, которая в глубокой задумчивости безропотно готова была подчиниться Норне. Бренду пугала мысль, не пойдет ли врачевание во вред слабой, душевно измученной Минне, на чью восприимчивую натуру уже вся окружающая обстановка должна была произвести сильнейшее впечатление.
Бренда не отводила глаз от сестры, сидевшей в грубом кресле из темного гранита: ее изящная фигура и весь нежный облик представляли резкий контраст с еле обтесанным и угловатым камнем, щеки и губы были белы как мел, а в поднятом кверху взоре светилась восторженная решимость, вполне соответствовавшая как ее собственному характеру, так и свойству ее недуга. Затем младшая сестра взглянула на Норну: та, монотонно бормоча что-то про себя, бесшумно скользила по комнате, собирая разные вещи и ставя их одну за другой на стол. Наконец Бренда с тревогой посмотрела на отца, стараясь заключить по его виду, разделяет ли он в какой-то мере ее страх относительно влияния, какое ожидаемая сцена могла оказать на здоровье и рассудок Минны. Но Магнус Тройл, казалось, не питал на этот счет никаких опасений: он с непоколебимым спокойствием наблюдал за приготовлениями Норны и ждал, по-видимому, событий с тем самообладанием, с каким друг или любящий родственник, вполне полагающийся на мастерство искусного хирурга, следит за приготовлениями к серьезной и болезненной операции, на благополучный исход которой он твердо надеется.
