полчаса мы увидели мальчика, идущего к нам из дома, стоящего поодаль от берега. Он храбро нес на плечах весла и еще издали кричал нам:
— На тот берег не хотите?
Вскоре мы оказались за Неманом, недалеко от деревни Клангяй. Мальчик сказал, что знает всех жителей Клангяй. Каролис Вайрас всучил ему несколько марок — мальчик сказал нам, что работает не ради денег… В их деревне все в порядке, только людей гораздо меньше, чем до войны… А брат скоро вернется из партизан…
— А если погиб?
— Его друг был у нас, сказал, что жив-здоров, — весело ответил мальчик, доверчиво глядя на меня.
Мы поднимались по проселочной дороге в Клангяй. С каждым шагом росло наше волнение, — казалось, дороге нет конца. Женщина, которую мы встретили на холме, сказала, что хорошо знает моих жену и сына. Они жили у Станюлисов. В деревне боялись, как бы немцы, отступая, не расстреляли всех и не сожгли изб, все сидели во время стрельбы в погребах, но теперь, слава богу, все обошлось… И здесь на западе был слышен гул орудий, — правда, чуть послабее, чем на той стороне Немана… Женщина сказала, что немцы теперь уже не вернутся, и побежала вниз с горы, неотложные дела гнали ее в Серяджюс.
Мы вошли во двор Станюлисов. Старуха встретила нас и сразу узнала меня, хоть ни разу не видела.
— А Юлите (мою жену она почему-то называла Юлите) так ждала, так ждала… Ах, здесь такой офицер был из Каунаса, рассказывал, что вы уже в Вильнюсе… И Томукас радовался. Такой смышленый мальчик, бывало, читает и читает все книги, какие только найдет в деревне…
Она отвела нас в чистую комнату, где еще недавно жили мои близкие, хотела угостить простоквашей, но я не мог терять ни минуты.
— Уже с утра они ждали со всеми вещами, хотя сколько там этих вещей, боже ты мой… у дороги, внизу… Наверно, взял кто-нибудь в машину, вот и уехали… Куда уехали? Домой, куда же еще?
И старуха поставила передо мной тарелку холодной простокваши и положила кусочек хлеба.
Оставив в деревне Каролиса Вайраса (он искал продукты), я чуть ли не бегом отправился обратно на дорогу. Через несколько минут я увидел, что с запада едет грузовик. Шофер спросил у меня дорогу на Арёгалу. Я объяснил, как мог. Шофер махнул мне, чтобы я забирался в кузов. В кузове я увидел лежащих раненых солдат. Они были обмотаны кровавыми бинтами и тяжело стонали. Найдя свободное местечко, я съежился в углу, и машина по незнакомой дороге стала подниматься в гору, удаляясь от Немана.
Мы долго блуждали по полям и выехали не в самое Арёгалу, а на Жемайтийское шоссе. По-видимому, мы оказались недалеко от фронта. Все громче гремели пушки; вскоре появилось несколько немецких самолетов, они бомбили машины на дороге. Наш шофер свернул в сторону Каунаса. Недалеко от дороги взорвалось несколько бомб, поднимая вверх черные фонтаны торфа. Неужели теперь, когда война идет к концу, когда от гитлеровцев скоро не останется и следа, мне суждено погибнуть от случайной, глупой бомбы? Но машина мчалась на восток, и самолеты исчезли так же неожиданно, как и показались. Мимо летели поля, сожженные усадьбы, на полях торчали подбитые танки — немецкие и советские… Вскоре промелькнул Бабтай. В нескольких километрах от Каунаса грузовик свернул к большой крестьянской усадьбе, у которой висел флаг с красным крестом, и остановился во дворе. Санитары снимали раненых с грузовика и уносили в избу.
Был вечер. Я чувствовал нечеловеческую усталость. Спросил у офицера, не смогу ли здесь переночевать, и он показал мне на гумно. Здесь на соломе спали солдаты, но я легко нашел место и для себя. Никто не обращал на меня внимания. Я лег на солому одетым и проснулся лишь тогда, когда в щелях стены заалело восходящее солнце…
Утром через Вилиямполе и весь город я вернулся во Фреду. Дорога длинная, но ночной сон, хотя и тревожный, все-таки освежил меня… Я снова приблизился к дому. Открыл дверь, услышал голоса, забытые и волнующе знакомые.
Я вошел в большую комнату и увидел ее — Элизу! Ни она, ни я не могли сказать ни слова. Судорога сдавила горло. По щекам покатились горячие слезы — не знаю, мои или ее… Из кухни прибежал мальчик — высокий, тонкий, голубоглазый. Он удивленно смотрел на меня, словно не понимая, кто это…
— Я всем говорил, что ты в Вильнюсе, — сказал сын. — Но я знал, что ты в Москве…
— Почему же ты так говорил?
— Да ведь немцы, — откровенно, по-взрослому серьезно ответил он.
Вдруг я увидел, что в волосах Элизы протянулась седая прядь… И понял, что она пережила за эти годы.
Появилась теща и заплакала, увидев меня. Эта добрая женщина во время войны страдала и за себя, и за дочерей, и за внуков, и за нас с Пятрасом, за всех. А Пятраса не было — он поспешил в Велюону.
— Мы уже в Клангяй знали, что вы с Пятрасом в Каунасе, — сказала Элиза. — У нас вчера был Йонас Марцинкявичюс… Приехал к своим родным в Серяджюс, нашел жену и рас навестил. Удивительный человек…
(Через несколько дней я встретил в городе Шимкуса, и он передал мне записку Йонаса, в которой тот сообщал, что видел мою и Пятраса семьи. Так тогда из-за перебоев с транспортом и отсутствия телефона на каждом шагу встречалась всякая путаница…)
Я смотрел на жену и сына. Всем своим естеством я понял, что эти люди — огромное счастье, которого для меня не пожалела судьба, так безжалостная к миллионам. Что значит горе нескольких лет, бессонные ночи, если они снова со мной? Свои игрушки показывал мне Андрюкас, сын Пятраса, моложе моего, но бойкий и очень живой мальчик… Томас нес мне книги и драму собственного сочинения, в которой было множество персонажей — верблюды, мыши, вороны, кузнечики и, кроме того, Амундсен. Амундсена он взял из поэмы Боруты, — оказывается, он знал наизусть всю эту поэму, и не только ее… Борута иногда заходил в Фреду…
Жена казалась усталой, бледной, но закаленной
