Федор Достоевский.
137. H. H. СТРАХОВУ{1124}
26 февраля (10 марта) 1869. Флоренция
Флоренция, 26 февраля / 10 марта /69
Каждый день порываюсь отвечать Вам, дорогой и многоуважаемый Николай Николаевич, на Ваше приветливое и любопытнейшее письмо, и вот только что теперь исполняю желание мое. Несколько раз я уже отвечал Вам мысленно и каждый день прибавлял что-нибудь к мысленному письму, и если б всё это записывать, то образовался бы, кажется, целый том. Запоздал же я отвечать сначала по нездоровью (после припадка ждал, пока освежеет голова), а потом Вы сами были виноваты отчасти в том, что я всё откладывал писать: по письму Вашему я вообразил, что «Заря» выйдет на днях,{1125} а она вон еще сколько запоздала против первого месяца! Мне же всё хотелось познакомиться со вторым томом и тогда уже изложить все мои впечатления.{1126} Потому что всем этим я очень взволнован; впрочем, постараюсь писать в некотором порядке.
Во-первых, вот главная сущность впечатлений о «Заре». Для меня «Заря» — явление отрадное и необходимое. Но это для меня; для многого множества она, в настоящую минуту, вероятно, точь-в-точь соответствует тому впечатлению, которое я прочел о ней на днях в «Голосе» (единственная газета русская, здесь получающаяся). Это полное выражение мнения средины и рутины, то есть большинства. Эта статейка написана явно с враждебною целью,{1127} статейка ничтожная, об которой не следовало бы и упоминать; но по одному случаю она показалась мне чрезвычайно любопытною, именно: что автор этой статейки просмотрел мысль журнала (а он очевидно просмотрел; потому что если б он ее понял, то не преминул бы осмеять ее). Он именно спрашивает в недоумении: какая причина журнала? Что его вызвало? То есть что нового он хочет сказать?{1128} Это, пожалуй, будет спрашивать и большинство. А так как в первые же месяцы каждого нового журнала в публике (совершенно даже равнодушной) начинает непременно образовываться оппозиция журналу, то долго еще будет раздаваться эта оппозиция (очень дурно, если журнал некоторыми второстепенными промахами оправдает эту оппозицию). Но это всё ничего; это всё мелочи и пустяки. Знаете ответ: «Пусть бранят, значит, не молчат, а говорят». Вы же, без сомнения, веруете (как и я) в то, что успех всякой новой идеи зависит от меньшинства. Это меньшинство будет необходимо за вас (даже несмотря на все промахи и ошибки журнала, которые, кажется, будут). Это меньшинство окрепнет и установится к концу года наверно. Почему я так утвердительно говорю? Потому что в журнале есть мысль, и именно та самая, которая теперь необходима, которая неминуема и которой, одной, предстоит расти, а всем прочим «малитися». Но мысль эта трудная и щекотливая, Вы это сами знаете. За эту мысль, особенно когда ее начнут понимать, то есть когда вы ее еще больше растолкуете, вас назовут отсталыми, камчадалами и, пожалуй, продавшимися, тогда как она есть единственная передовая и либеральная мысль, для нас в наше время. Когда же это растолкуете окончательно, тогда все и пойдут за вами.{1129} А покамест рутина всегда видит либерализм и новую мысль именно в том, что старо и отстало. «Отечественные записки», «Дело» наверно считаются самыми передовыми.{1130} Всё это вы сами знаете великолепно, а пуще всего то, что вам принадлежит будущность. Теперь знаете ли, чего я боюсь? Что Вы (и многие из вас) испугаетесь трудов и оставите огромное дело.{1131} Ах, Николай Николаевич, эти труды так огромны и требуют столько веры и упорства, что Вы их только после долгого времени узнаете вполне. Так мне кажется. Я же их сам только краюшком знаю, когда соредакторствовал брату; но «Время» и «Эпоха», как Вы сами знаете, до такой откровенности и обнаженности в выражении своей мысли никогда не добирались и держались большею частию средины, особенно вначале.{1132} Вы же прямо начали с верхушки; Вам труднее, а стало быть, надо крепко стоять.
Вы в эти два-три года почти молчания Вашего{1133} сильно выиграли, Николай Николаевич. Это мое мнение, судя по Вашим «Бедность» и статье в «Заре». Я всегда любовался на ясность Вашего изложения и на последовательность; но теперь, по-моему, Вы стоите несравненно крепче. Жаль, что не «Бедностью» Вы начали в «Заре», то есть жалею, что «Бедность» была напечатана раньше. Как брошюра, вероятно, она была замечена очень немногими, и, вероятно, множество из тех, которые очевидно прочли бы ее с симпатией при ее появлении, даже, может быть, и не знают до сих пор о ее существовании, то есть просто не заметили ее. (Эта брошюрка у Вас впоследствии вся раскупится, будьте уверены. Я ведь убежден, что ее не много теперь разошлось.){1134} Кстати, заметили Вы один факт в нашей русской критике? Каждый замечательный критик наш (Белинский, Григорьев) выходил на поприще, непременно как бы опираясь на передового писателя, то есть как бы посвящал всю свою карьеру разъяснению этого писателя и в продолжение жизни успевал высказать все свои мысли не иначе как в форме растолкования этого писателя. Делалось же это наивно и как бы необходимо. Я хочу сказать, что у нас критик не иначе растолкует себя, как являясь рука об руку с писателем, приводящим его в восторг. Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине,{1135} а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонился еще в юношестве.{1136} Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него.{1137} У Вас бесконечная, непосредственная симпатия к Льву Толстому, с тех самых пор как я Вас знаю. Правда, прочтя статью Вашу в «Заре», я первым впечатлением моим ощутил, что она необходима и что Вам, чтоб по возможности высказаться, иначе и нельзя было начать как с Льва Толстого, то есть с его последнего сочинения. (В «Голосе» фельетонист говорил, что Вы разделяете исторический фатализм Льва Толстого. Наплевать, конечно, на глупенькое слово, но не в том дело, а в том: скажите, откуда они берут такие мудреные мысли и выражения? Что значит исторический фатализм? Почему именно рутина и глупенькие, ничего не замечающие далее носу, всегда затемнят и углубят так свою же мысль, что ее и не разберешь? Ведь он, очевидно, что-то хочет сказать, а что он читал Вашу статью, то это несомненно.) Именно то, что Вы говорите, в том месте, где говорите о Бородинской битве, и выражает всю сущность мысли и Толстого и Вашу о Толстом. Яснее бы невозможно, кажется, выразиться. Национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно.{1138} И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм!{1139} Что касается до остальных подробностей о статье, то жду продолжения (которое до сих пор еще не дошло до меня). Ясно, логично, твердо сознанная мысль, написанная изящно до последней степени. Но кой с чем в подробностях я не согласился.{1140} Разумеется, при свидании мы бы с Вами не так поговорили, как на письме. В конце концов я считаю Вас за единственного представителя нашей теперешней критики, которому принадлежит будущее. Но знаете ли что: я прочел Ваше письмо с беспокойством. Я вижу по тону его, что Вы волнуетесь и беспокоитесь, что Вы в большом волнении. Боюсь еще за непривычку Вашу к срочной работе и к упорной работе. Вы должны непременно написать в год три или четыре большие статьи (Вам много еще надо разъяснять, будьте уверены), а между тем Вы точно падаете духом, и не в меру малая вещь Вас колеблет как бы и большая. Между тем Вы в журнале, очевидно, самое необходимое лицо по сознательному разъяснению мысли журнала. Без Вас журнал не пойдет (это я говорю Вам одному). Итак, надо твердо решиться на подвиг, Николай Николаевич, на долгий и трудный подвиг, и не смотреть на неприятности. Всякая неприятность несравненно ниже Вашей цели, а потому надо сносить, выучиться сносить и вообще закрепиться.{1141} Но оставить дело Вы не имеете даже и права; я прокляну Вас тогда первый.
Теперь скажу Вам, вкратке, об остальном впечатлении на меня журнала. (Похвалу мою ему Вы знаете: у него мысль и будущность; прием его великолепен; он обнажает мысль, не закрывается, отвергает средину, начинает с верхушки; но теперь перейду к неприятному в моем впечатлении.) Прежде всего, журнал мал объемом и скуп, что выражается даже его наружностию. Листы романа Писемского (то есть самые дорогие ценой издателю, — это все поймут) напечатаны так растянуто, то есть таким крупным шрифтом, что я даже и не видывал такого.{1142} Статья Данилевского, из капитальных по разъяснению мысли журнала, печатается скупо, то есть слишком помаленьку; дурной эффект обнаружится впоследствии. Если в ней 20 глав, то, по моему мнению, надо бы напечатать всю статью в 4-х, много, в 5-ти книгах; нужды нет, что выйдет помногу; журнал заявляет, стало быть, что это его статья капитальная. А то, печатаясь как теперь, статья растянется нумеров на 10 или на все 12, — так сказать, примозолится публике; видя всё ее да ее, публика потеряет к ней как бы уважение.{1143} Я сужу материально; не пренебрегайте матерьяльным взглядом, видимостями. Мало статей;{1144} право, на меня такое впечатление произвел первый номер. Мне показалось, что надо бы еще статейки две. Нет насущной, текущей политики и нет фельетона. Ежемесячное политическое обозрение так же необходимо, как и ежедневная газета, особенно для русской публики; и заметьте, теперь время горячее. Политического обозревателя хорошего у нас можно найти (кстати, тот молодой человек, чиновник, который писал в последних номерах «Эпохи» политическое обозрение; забыл даже фамилью его. Очень, очень талантливый и, кажется, превосходный молодой человек{1145}). Другое дело фельетонист: фельетониста талантливого у нас трудно найти; сплошь минаевщина и салтыковщина; но, Боже мой, сколько текущих, повседневных и необыкновенно примечательных явлений и как бы разъяснение их послужило в свою очередь разъяснению мысли журнала! Кстати, кто писал театральный фельетон? Очень, очень приятная и точная статья!{1146}
