Именно в этих условиях появилось знаменитое ленинское «Письмо к съезду», которое диктовалось урывками в виде отдельных записок, своего рода «дневника». Лишь он был разрешен Ленину его бдительным стражем, внимательно следившим, чтобы ухаживавшие за Лениным жена Надежда Константиновна, сестра Мария Ильинична, секретари и врачи беспрекословно выполняли его распоряжения.
Ленин начал диктовку 23 декабря, выразив согласие с высказанным ранее предложением Троцкого о придании законодательных функций Госплану,[782] которое он недавно жестко отклонил. Ленин считал необходимым пойти «в этом отношении навстречу тов. Троцкому».[783] На следующий день диктовка посвящена была совершенно иному вопросу. Ленин решил охарастеризовать наиболее влиятельных партийных деятелей. Речь шла о нескольких действительно видных руководителях — Бухарине, Каменеве, Зиновьеве. Почему-то вдруг Ленин высказался и о качествах Пятакова, который занимал средние посты. Ни для одного из них вождь не нашел подлинно доброго слова, у каждого выискивал такие пороки, которые должны были воспрепятствовать им стать преемниками. Ильич считал себя незаменимым.
Однако главное содержание записи 24 декабря касалось двух соперников, кем Ленин на протяжении нескольких лет балансировал. В записках говорилось: «…Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения (речь шла о возможной гарантии от раскола партии. — Г. Ч.) являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют ббльшую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек». Этот фрагмент может служить явным свидетельством непоследовательности суждений Ленина, что было обусловлено обострившейся болезнью. Подвергая резкой критике в других документах, в том числе записках, продиктованных во время болезни, усиливавшийся бюрократизм, он теперь предлагал резко увеличить состав. ЦК, что явно стимулировало бы дальнейшее усиление этого самого бюрократизма. Я уж не говорю о том, что увеличение численности ЦК явно не имело отношения к опасности раскола, которую олицетворяли, по его мнению, взаимоотношения Сталина и Троцкого.
Но Ленин сказанным не ограничился. Он перешел к личным качествам Сталина и Троцкого, вроде бы придерживаясь прежнего «равновесия» в их характеристике, но фактически делая крен в пользу Троцкого. «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, — продолжал диктовать Ленин, — сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС (здесь еще одно свидетельство неясности ленинской мысли: он перепутал вопрос о НКПС с вопросом о профсоюзной дискуссии. — Г. Ч.), отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела».
Очевидно, что Ленин считал Сталина не соответствующим его должности, тогда как по отношению к Троцкому такое мнение не высказывалось. Кроме того, в устах весьма критичного Ленина заявление, что Троцкий является самым способным членом ЦК, представляло собой серьезное поощрение, несмотря на оговорку о самоуверенности и склонности к администрированию. Ведь его самоуверенность была всем известна, а администрирование являлось обычным инструментом большевистского руководства, к которому постоянно прибегал сам Ленин, являвшийся не менее самоуверенным, нежели Троцкий.
Четвертого января Ленин вспомнил о своих записях и продиктовал дополнение, которое окончательно смещало оценочную шкалу в пользу Троцкого: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и так далее. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».[784]
Эта запись была столь же непоследовательной, как и предыдущие. Два противоречивых положения здесь были очерчены особенно ясно. Одно заключалось в том, что грубость, допустимая в отношениях между коммунистами (это была всегда свойственная Ленину циничность), не могла распространяться на человека, занимавшего должность генерального секретаря партии (получается, что он вроде бы не был коммунистом?). Кто, как не Ленин, знал, что генсек имеет дело именно с коммунистами, причем с высокопоставленными лицами. Так что заявление больного вождя оказывалось порочным кругом. Второе противоречие состояло в том, что мелочь, которую соглашался признать Ленин, — грубость Сталина, дополненная проистекавшими из нее не менее неприглядными качествами — капризностью, недостатком лояльности, внимательности, терпимости, — могла оказаться таким свойством, в отношении которого не исключалось, что оно получит решающее значение. Совершенно очевидно, что, диктуя, Ленин явно тут же забывал или почти забывал то, что он произнес минуту назад.
Тем не менее смысл текста был ясен — он отказывал Сталину в доверии и перекладывал основной вес доверия на плечи Троцкого.[785]
Такой поворот прослеживался и в других записях Ленина конца 1922-го — начала 1923 года. В одной из записок он выражал возмущение поведением Г. К. Орджоникидзе, допустившего рукоприкладство в отношении одного из грузинских деятелей, выступавшего против национального ущемления Грузии, а также Сталиным и Дзержинским, взявшими Орджоникидзе под защиту.[786] Фамилия Троцкого здесь не упоминалась, но сам факт сосредоточения обвинений на Сталине и его клевретах свидетельствовал о дальнейшем ухудшении отношения к Сталину и направленности ленинских предпочтений.
В период болезни Ленин по крайней мере дважды выказывал доверие Троцкому в личных письмах. 21 декабря 1922 года он выразил удовлетворение тем, как был решен вопрос о монополии внешней торговли на пленуме ЦК. «Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением», — писал он Троцкому, которому доверил отстаивать общий взгляд по этому вопросу.[787] Второе письмо было написано 5 марта 1923 года, за несколько дней до рокового инсульта, поразившего Ленина. Связано оно было с «грузинским делом», то есть поведением Орджоникидзе, Сталина и Дзержинского, и свидетельствовало о еще более усилившемся доверии к Троцкому. В письме говорилось: «Я просил бы вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастность. Даже совсем напротив. Если бы вы согласились взять на себя защиту, то я бы мог быть спокойным».[788] Дополнением к этому письму был телефонный звонок секретаря Ленина М. А. Володичевой, которая сообщила, что на днях в Грузию едет Каменев и что Владимир Ильич просит узнать, не желает ли Лев Давидович «послать туда что-либо от себя».[789] Формально это был почти ничего не значивший жест, но он показателен в контексте личностных взаимоотношений в высших кругах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
