может ускорить реабилитацию. В сущности, она сама по себе является реабилитацией – если не в юридическом, так в общественном смысле.
– А вы думаете, что в Верховном суде читают газету «Научная жизнь»?
– Может быть, и нет. Но этот номер прочли. Остроградский сам отвез его прокурору.
– Понимаю. Важно, чтобы опровержение не появилось. Но что же я-то могу для этого сделать?
Лепестков посмотрел на Кузина, который сидел с таким видом, как будто самого главного он еще не сказал. Потом на меня. Мы помолчали.
– Прежде всего, – сказал наконец Лепестков, – надо доказать, что вы и Остроградский не родственники.
Я засмеялся.
– Слушайте, слушайте, – сказал Кузин.
– Видите ли, по поводу вашей статьи большое волнение. Сейчас оно, впрочем, начинает уже утихать. Студенты, в частности комитет комсомола, требовали широкого обсуждения. Партком тянул, обещал, снова тянул – собственно, не партком, а Сотников. Одновременно работала комиссия. На днях ее доклад обсуждался на парткоме, и вот тут-то и было сказано, что вы и Остроградский – родственники. Его дочь замужем за вашим сыном, заявил Сотников, а за ним еще кое-кто. – Он вопросительно посмотрел на Кузина. – Кажется, это нашло отражение в письмах?
– Да.
– Кстати, многие выступали против Снегирева, так что постановление прошло с трудом. Но прошло. Кое-кто утверждал, что Остроградский тут вообще ни при чем. И что вся эта затея понадобилась вам для книги «Преобразователи природы». Так вы не родственники?
Я засмеялся:
– Впервые увидел его в редакции.
– Один парень, между прочим честный, задал мне этот вопрос, и я ответил, что если вы родственники, значит вы оба гениальные актеры, потому что даже по системе Станиславского нельзя было естественнее разыграть первое знакомство. Надо написать, что вы не родственники.
– Куда?
– В партком.
– Копия – в ЦК, в нашу редакцию и в «Правду», – прибавил Кузин.
– Но тогда надо, чтобы написал и Остроградский.
– Уже.
Это была краткая автобиография: «Я родился в 1904 году в Екатеринбурге. Мой отец Осип Александрович родом из Нижнего Новгорода. Девичья фамилия матери – Вернер, она родом из Саранска. Наша семья жила в Москве с марта 1917 года. У меня есть племянница – Анна Георгиевна Долгушина. Моя жена Стеллецкая Ирина Павловна и дочь Мария, 6 лет, скончались в Москве летом 1951 года. Мой брат Григорий Осипович служил на Балтийском флоте и был убит во время Отечественной войны…»
В конце Остроградский упоминал, что увидел меня впервые на заседании в газете «Научная жизнь». Никто из его родственников и друзей лично со мной знаком не был.
Я вернул заявление Кузину. Должно быть, у меня было расстроенное лицо, потому что он сочувственно сморщился.
– Так-то, дорогой мой, – сказал он. – Это вам не романы писать.
Они ушли, а я задумался над дикой необходимостью доказывать, что мы с Остроградским не родственники, хотя, если бы мы были родственниками, вполне естественно с моей стороны было бы за него заступиться. Меня подозревали в том, что я написал о нем, потому что его дочь, которая умерла, когда ей было шесть лет, вышла замуж за моего сына, которому минуло двадцать.
Но и другие мысли пришли мне в голову, когда я принялся за свое письмо, состоявшее главным образом из отрицаний. Сопротивление Снегирева представилось мне в сценах, которые я вдруг увидел его глазами, а не своими. Это бешенство, этот опыт деятеля, умело опирающегося на подозрительность, недоверие, на смутное чувство вины, скользящее за тобой по пятам.
И другой взгляд представился мне: Остроградский. Я вспомнил его смуглое лицо с внезапно пробегающей свободной улыбкой, его большие, сильные руки с поблескивающей кожей пятидесятилетнего человека. Работа! Он хочет работать! К черту обиды, не было унижений! Страшно только одно – невозможность работать!
36
В Лазаревке произошло событие. К старухе Цыплятниковой, работающей в пекарне, явился гражданин из Москвы и загнал ее в подвал, угрожая револьвером. В ее домике жена этого гражданина каждую неделю встречалась с любовником. Старухе удалось выбраться из подвала, и она прибежала к Марусиному мужу, шоферу Пете. Петя пошел к Цыплятниковой, и с ним, очевидно просто из любопытства, отправился Остроградский.
Все это Черкашина узнала от бабки Гриппы, которая жалела только об одном: что неверная жена не приехала поездом 17:40.
– Теперь ему ждать и ждать, а ему разве дадут ждать? У окна сидит, а кто мимо идет – стреляет.
Черкашина только что вернулась из Москвы, усталая, сердясь на себя за то, что, выстояв длинную очередь, взяла только одно кило отличной антоновки, которая зимой встречается редко. Больше она не думала об антоновке.
– Как стреляет?
– С винтовки. Собаку убил. На него собаку спустили, а он убил.
– Зачем же Анатолий Осипович пошел?
– Кто ж его знает? Должно, в мокрую простыню завязывать.
– Не понимаю.
– Этаких в мокрую простыню завязывают и в Белы Столбы везут. Он притверженный.
Надо было идти за Оленькой, а Черкашина все говорила с бабкой. Не добившись толку, она побежала к Марусе. Девочки играли во дворе. Маруся, спокойная, добродушная, тоже сказала, что Анатолий Осипович с Петей пошли обезоруживать ревнивого мужа.
– Вообще, надо бы в милицию позвонить, – сказала она.
– А где она живет, эта Цыплятникова?
– Далеко. Аккурат у пруда.
Ольга Прохоровна вернулась, накрыла на стол и села у окна. Лепестков
