– Как хорошо! – сказала Ольга Прохоровна и вздохнула.
Лепестков собрался уезжать, и она – это было впервые – стала с жаром уговаривать его остаться:
– Ну пожалуйста, Миша! Мы еще посидим, поболтаем! Я вам застелю в столовой. Анатолий Осипович, скажите ему.
– Конечно, оставайтесь, Миша. Ведь вы еще хотели рассказать мне о вашей книге.
Лепестков стоял неподвижно.
– Нет, мне нужно, – наконец глухо сказал он.
– Я вас не пущу!
Он надел полушубок и остановился, зачем-то крепко сжимая треух побелевшими пальцами. Потом стремительно, плечом вперед, двинулся к двери. В овале оттаявшего окна Остроградский увидел его мелькнувшую, пересекающую двор фигуру.
– И бог с ним! – сказала Ольга Прохоровна. У нее был расстроенный вид.
– Это звучит как «черт с ним», – сказал Остроградский.
Она расхохоталась:
– Может быть! Он прекрасный человек. Но утомительный, правда?
– Ничуть.
– Ну ладно, ничуть. Хотите еще выпить?
– Ого, – сказал Остроградский тихо. – Ого!
– Ну что «ого»? Хотите или нет?
– Конечно, да.
Она налила себе и ему задрожавшей рукой.
– Вот и все. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Остроградский ушел к себе, но не стал ложиться, а сел у незадернутого окна, за которым были темный двор и грубые почерневшие лапы елей с белыми пятнами снега и дрожащие просветы месяца, который старался спрятаться от Остроградского за быстро бегущими облаками. «Лепестков ревнует ко мне, чудак, а она сердится, – вот откуда это волнение и стихи, и «пусть бы все делали, что им нравится», и глаза. И я бы на его месте ревновал, да еще как! Сидел бы, как тот парнишка, с наганом у окна и ждал поезда семнадцать сорок».
И он стал думать о том, как ему хотелось понравиться Ольге Прохоровне, сперва бессознательно, а потом нарочно: он давно не рассказывал о себе с таким наслаждением, давно не говорил так много о музыке, о литературе. Да, да, ему хотелось, чтобы она заслушивалась его, притихнув, сжавшись в старом ободранном кресле! Он старался внутренне приблизиться к ней и чувствовал, что это удается ему, может быть, потому, что и она понимала, что ему нужен не только ее интерес и волнение, но она сама, с заколотым и все-таки всегда рассыпающимся узлом волос, с беспечным смехом и нежными, разъезжающимися глазами. Разве она не сказала однажды, что никогда и ни с кем ей не было так интересно, как с ним.
Он посмотрел на Иринин натюрморт, который менялся, как человек, при вечернем свете – кувшин становился старше, темнее, цветы скромно сияли на сливающемся, исчезающем фоне. «Откуда я привез ей этот кувшин? Ах да! Из Сванетии. Она не поехала тогда со мной, ждала Машу».
– Ну что ты, конечно же нет! – сказал он этим цветам, кувшину, этим грубым доскам стола, которые тоже выглядели совсем иначе, чем днем.
38
С вокзала Лепестков поехал не домой, а в магазин «Грузия», где у знакомого продавца купил «Саперави». Для Баевой, которая предпочитала сладкие вина, он взял «Мускат». Она жила рядом с «Грузией»; он позвонил ей, она пришла, розовая, утонувшая в шубе, похожая на игрушечного мохнатого зверя. Они купили балыку, ветчины, икры и много других вкусных закусок, на которые у него не хватило денег, так что Людмиле Васильевне пришлось на минутку вернуться домой.
– Свадьба? – спросила она, когда, погрузившись в машину, заваленную пакетами, они поехали на Ордынку.
– Проводы, – ответил он серьезно.
– Далеко?
– В Антарктику.
Людмила Васильевна засмеялась. Но было что-то очень невеселое в том, как Лепестков, приехав с ней на Ордынку, принялся прибирать в комнате и накрывать на стол. Помедлив немного, она снова спросила:
– Что-нибудь случилось?
– Ровно ничего.
– Ой ли!
– Право же!
– И нельзя помочь?
Он слабо усмехнулся.
С Проваторовым невозможно было договориться по телефону, потому что после работы он возился со своими рыбами и оторвать его от этих рыб, важно дремлющих в огромных освещенных аквариумах, можно было только силой. Так Лепестков и сделал: приехал, надел на Проваторова шубу и посадил в такси.
Кошкин, которому он позвонил от Проваторова, согласился сразу.
– У меня гостит племянница, – сказал он. – Я привезу ее с собой, хорошо?
Юра Челпанов пришел, когда садились за стол.
Так начался этот вечер – весело, но неопределенно. Никто не понимал, по какому поводу Лепестков позвал гостей и что должно было произойти в его боковушке.
Разговаривали ни о чем, смеялись, шутили. Но в шутках чувствовался оттенок ожидания. Ничего не ждала только племянница Кошкина, которая, кажется, не сомневалась в том, что московские ученые собрались в честь ее приезда. Племянница оказалась артисткой минского драматического театра. Она быстро вертела лохматой рыжей головкой, много пила и кокетничала со всеми, даже с Людмилой Васильевной, которая покатывалась со смеху, едва та открывала рот. В большом, красивом, седом Проваторове артистка заподозрила драматический талант и сказала, что с такой внешностью он должен работать не в каком-то ВНИРО, а играть Ричарда Львиное Сердце. Эта артистка чуть не заставила Лепесткова отказаться от затеи, ради которой он позвал друзей. Но он не отказался.
Его книга была еще далеко не закончена,
