Конечно, Неофрон не мог сказать мне, что собирался сделать. Я бы просто слетела с катушек от страха. Куда гуманней было оставить меня в неведении, что он и сделал. Позже я узнала, как сильно он рисковал ради меня. В поисках снайпера полиция прочесала все здания, окружавшие площадь, и он чуть не попался.
Я чуть с ума не сошла, когда вернулась в свое тело. Никтея сообщила мне, что с ним все в порядке, и только тогда меня перестала бить дрожь. Если бы он не вернулся из Аравии, я бы наложила на себя руки. Ну давай, задавай свой вопрос, который вертится у тебя на языке, Крис…
– Ты продолжала любить его после возвращения в собственное тело?!
– О боги, да! Наконец-то до тебя дошло! Что бы там Уайдбек ни заливал нам, я убеждена, что мы тоже можем влюбиться. Втрескаться по уши! Свалиться в любовь, как говорят англичане. Просто нужен небольшой толчок извне. Немного этой магии. Щепотка чужого безумия. Донорское тело с засевшей в голове Инсаньей… А потом только позволь ей – и она станет частью твоей души и уже не покинет тебя!
– Dio mio… Ты уверена? Ты уверена, что любишь его? Что было дальше?
– А дальше было вот что…
15. Une fleur rebelle
Когда мы выгорим, высохнем, станем пустыми и ломкими, как тростник,Ты будешь врать мне, что я все еще красива. А я буду верить, черт с ним.Когда уголь станет золой, иссякнет сангрия, остынет вишневый пирог,Мы сядем в саду и будем смотреть, как вскрывают деревянный порогЛегионы молодых кленов, как ветшает наш дом остовом затонувшего корабля,Как внуки топают по дорожкам с карманами, полными миндаля…
Когда праправнуки оборвут последние фонарики физалиса в цветнике,Мы с тобой станем легче линий на пальцах, тоньше кости на виске.С нас сойдут все оболочки, одна за другой, останется одноОстекленелое, сочащееся на срезе сиянием, нервное волокно,Прошитое насквозь корнями древ, укрытое дерном – теплейшим из одеял.И я-волокно, я-нерв все еще буду помнить, как ты меня обнимал…
Когда рухнет последний столетний клен, с юга на север, а может быть,С востока на запад здесь ляжет дорога: ухабы-столбы…Дорогу, извиваясь, пересечет другая, потом еще одна, и еще одна.Паук-перекресток будет плести паутину из асфальта и железнодорожного полотна,Пока однажды утром солнце ошарашено не упрется лбомВ здание вокзала, а оно будет, как водится, с голубями да с витражным стеклом.
Когда здесь будут прощаться, встречаться, греть сумочки на коленях, как щенят,Пить водку и кофе с цикорием, мять носовые платки, когда будут менятьСим-карты, валюту, билеты, жизнь – одну на другую, – мы с тобойБудем слушать песню колес (чем не сердца стук?)… А когда, бог ты мой,Кто-то придумает воздушные поезда, воздушные колеи, воздушный порт, —Наш вокзал растерзают бурьян и терновник – до самых костей и аорт…
И когда еще каких-нибудь мру вечностей спустя, когда ГольфстримСтанет горной рекой, Гималаи уйдут под воду, а Луна расколется на куски…Когда на то самое место, где наша дочь тру вечностей назад рисовала мелом кота, —Примяв бруснику, опустится инопланетное судно… И даже тогда,Когда на теплую обшивку корабля слетятся погреться земные жуки, —Я буду с тобой рядам, ты только представь, на расстоянии вытянутой руки.
Наткнулась на это стихотворение в том самом сборнике русской поэзии, который читала в день прибытия в Аквароссу, и оно потрясло меня до глубины души. А когда я вернулась в свое тело, то вдруг обнаружила, что наконец понимаю, о чем оно. Инсанья вошла в меня, как стрела, и теперь растила крылья на моей спине.
Утром ни свет ни заря приехали вы с родителями, но я и двух слов не могла связать от волнения за Неофрона, от всей этой агонии чувств и мыслей.
Родное тело не успело заработать атрофию. Уже утром я смогла встать, попросила плотный завтрак и одежду. Я собиралась дождаться Неофрона и выглядеть подобающим образом, когда он приедет.
Но… он не навестил меня. Помню, как я обрывала провода Никтее, пытаясь выяснить, что с ним. Она убедила меня, что волноваться не о чем, что Неофрон уже в Швейцарии, и посоветовала побольше отдыхать. Побольше отдыхать! Пока меня мололо на части от всей этой боли вперемешку с блаженством.
Я была уверена, что Нео вернулся в Аквароссу, но оказалось, он взял отпуск и никто не в курсе, где он. Вообще никто. Только через несколько дней меня озарило, кто сможет мне помочь: я рванула в Аквароссу и нашла Асио – его друга и правую руку. Асио знал, где он, но не спешил докладывать мне.
Немыслимо! Я – дочь Анджело Фальконе-Санторо – не могла выяснить, где человек, который работает на меня! Окей, не на меня, а на родителей, но к черту нюансы! Силовики вообще подчинялись только Никтее и больше никому. Мои требования имели не больше веса, чем жужжание насекомого, влетевшего в форточку!
Когда мне стало ясно, что прессинг и мольбы бессмысленны, я просто рухнула к ногам Асио и разревелась. От бессилия, от отчаяния, от страшной тоски по человеку, которого хотела видеть сию же минуту.
И вот тогда он сдался.
– Он в Парадизо, я напишу тебе его адрес.
– Со своей девушкой?
– Нет. Рошель здесь, в Аквароссе.
Рошель. Француженка? Ох, я тут же возненавидела Францию и всех французов вместе взятых. Как посмела эта нация произвести женщину, как две капли воды похожую на меня?! Ни стыда ни совести.
Я уже бежала к машине, зажав в руке клочок бумаги с адресом, как вдруг Асио окликнул меня, быстро нагнал и сказал:
– Подумал, что тебе стоит знать. Она не просто девушка. Невеста. Венчание через три месяца, в августе.
До сих пор не понимаю, как я добралась обратно до Лугано и не разбила по дороге машину. Я почти ничего не видела от слез.
* * *
Парадизо. Один из элитных районов Лугано. Роскошные виллы, пальмы, лазурное побережье горного озера. Я отыскала дом Неофрона – большой современный коттедж у самого подножия Сан-Сальваторе. Вокруг никаких заборов и ворот, только деревья и скалистый обрыв к озеру. Абсолютно дикий, первозданный уголок природы, не нуждающийся в защите. Они с Неофроном очень подходили друг к другу. Я просто прошла по подъездной дорожке, посыпанной черным гравием, подошла к дому и позвонила в дверь. За дверью послышались шаги, и в этот момент я поняла, что не знаю, что сказать ему. Что у меня вообще нет слов.
