— Домой еду, Ванечка, — сказал он. — Так уж не печалься.
— Мне хорошо, — счастливо вымолвил тот. — Мне здесь так хорошо!..
— Вот и славно. Прощай, Ваня, — грустно вымолвил дед. — Больше не увидимся. Храни тебя Господь!
Оставив его посредине палаты, дед вышел в коридор и покорно встал возле санитара. Николая он будто не заметил.
— Вещи давай! — приказал Николаю санитар. — А ты марш в процедурную!
Дед послушно поплелся куда-то по коридору. Санитар с вещами шел за ним, как конвойный. Дверь в палату осталась открытой. От ее проема невозможно было отвести глаз. Бездумное, тихое блаженство, словно напитанный благовониями воздух, медленно выливалось из кельи в желтый коридор, и, надышавшись им, хотелось так же прилечь и, покачиваясь, забыться в дремотном покое. Так бывало, когда, набродившись по лугу летним жарким днем, очутишься наконец у прохладной реки. Поют птицы, стрекочут кузнечики, и бесконечно журчит вода…
Санитар зевнул еще раз и не спеша закрыл дверь на ключ.
«Бежать! — озарило Николая. — Бежать! Немедленно! Скорее!»
Лучики желтого света, пробиваясь сквозь дверные зрачки, пронизывали коридор.
Наконец, придерживаясь за стену, в коридоре появился дед. Николай взял его под руку, потянул к выходу.
— Пошли, дед. Скорее. Скорее!
Андрей Николаевич едва успевал перебирать ногами. Когда оказались на улице, он попросил пощады.
— Мне уколы дают… Голова не слушается.
— Потерпи, дедушка, потерпи, — взмолился Николай, — Давай на руках понесу? На закорках?
— Сам пойду, — заявил дед, и Николай вспомнил наказ главврача — соглашаться во всем.
Андрей Николаевич остановился возле деревянного строения с большими окнами, улыбнулся.
— Здесь мы коробочки клеим!
— Какие коробочки? — механически спросил Николай.
— Для детских игрушек.
Они направлялись к монастырским воротам, — и те уже были близко! — но дед вдруг свернул к тяжело дышащему храму. Перекрестившись, приложился к ободранной стене и на секунду замер, словно ожидая, когда пройдет вдруг нахлынувшая боль.
— Как ты думаешь, — спросил он, заглядывая вверх, — долго этот храм строили или нет?
За их спинами гулкими выстрелами хлопали доски, разгружаемые с вагонетки.
— Долго, долго. — Николай взял руку деда. — Пошли.
Дед поозирался и сунулся к уху Николая.
— Какое сегодня число? Не шестое июня?
— Нет, первое, — испугавшись горячего шепота, отпрянул Николай. — Идем, дед. Скорей!
— Это хорошо! — тихо рассмеялся дед. — А они меня били. Я в уголку там распятие нарисовал. Икон-то не дают… Они били. Стену испортил.
Николай повлек его к воротам, и дед пошел, загребая ногами бурую прель опилок. Однако у ворот снова заупрямился, потянулся к уху.
— Ты Жогу знаешь? Пойди к нему, а? Пойди! Попроси, чтоб Ванечку отпустили? Я же тут Ваню Игнатова встретил! Коробочки клеили… Попроси!
— Какого Ваню, дед? — чуть не закричал Николай, пятясь к воротам. — Бежим! Бежим отсюда!
— Ты не бойся! — горячо зашептал Андрей Николаевич. — И мне страшно, но ты не бойся!.. Ваню выручать надо! Это же мой ученик! Я его грамоте учил, когда в Великом Забвении жили. И выучил! Не думай, он здоровый. Ему только уколы такие дают. Голова не слушается… Выручим Ваню, а? Коленька?
— Нас ведь обоих сюда… — непроизвольно вырвалось у Николая. — Бежим!
Они миновали калитку со старухой надзирателем и вырвались-таки на волю. Дед сразу как-то протрезвел, пошел ровнее, без поддержки. Дорога от монастыря была прямая и длинная, так что, сколько ни беги по ней, все время преследовало чувство, будто угрюмые стены движутся за тобой.
— Не оглядывайся, — сменившимся голосом посоветовал дед. — Иди себе да иди.
Николаю хотелось свернуть куда-нибудь, найти другой путь, чтобы деревья или хаос нагроможденных сараев закрыли собой монастырский детинец. Потому что, по мере того как они удалялись от него, дед оживал, слетала с его глаз мутная поволока, и гримаса боли разглаживалась, сменяясь удивлением. Он будто хотел спросить: где мы? Почему здесь? Но спросил другое.
— Тебе таблетки для меня дали? — Голос звучал твердо и осмысленно. — Должны были дать!
— Дали…
— Выбрось их немедленно! — приказал дед. — На моих глазах. Ну?.. Коленька, прошу тебя, выбрось.
Николай достал пузырек с таблетками. Что было делать? Соглашаться, как рекомендовал главврач?
— Дай сюда! — Дед вырвал пузырек из неуверенной руки и, отвинтив пробку, щедро рассеял таблетки по траве. Потом зашвырнул и флакон.
Дорога вильнула вправо, в нагромождение сараев, и, ступив в эти трущобы, под сень убогости и нищеты, Николай почувствовал облегчение. Нелепые эти клетушки, составленные друг на друга и вкопанные в землю, зачем-то были сначала построены, а затем варварски разгромлены. Кругом валялись доски с множеством торчащих ржавых гвоздей, оторванные двери, куски прогнившего до дыр железа, изломанные бревна и балки. Издалека можно было подумать, что все сотворено ураганом, но, очутившись близко, Николай во всем увидел человеческую руку. Она строила и ломала.
— Ушли, — удовлетворенно заключил дед и сунулся в тесное пространство между сараями. — Отдохнем, Коля.
Николай оглянулся — монастыря на горизонте больше не существовало. И прорвало душу, облитую страхом. Он упал перед дедом на колени, обнял ноги.
— Дедынька! Милый, родненький! Прости меня! Прости!
Захлебнулся слезами, подавился, не умея глотать их и плакать по-мужски.
— Да что ты, Коленька. — Дед склонился к внуку. — Я тебе все простил. Это ты меня прости. Думал уж, срок свой здесь встречу, в чужую землю положат. А ты приехал и спас меня!
— Дедынька. — Жалость и вина захлестывали сознание. — Прости, прости меня…
— Не плачь, Коля. — Голос деда построжел. — Не время плакать. Вставай. И послушай меня. Послушай! Не думай, я в своем уме, я не заговариваюсь. Ты только послушай меня!
Шершавой, с больничным запахом рукой он утер Николаю лицо, и тот прижался к дедовской ладони, чувствуя, как стихает головокружение и сохнут слезы.
— Эх, пожить бы мне еще! — вдруг загоревал Андрей Николаевич. — Никогда так не хотел жить… Но мне же срок назначен! Она знала, знала, что жить захочу, и потому назначила. У меня времени нет, Коленька, ничего почти не осталось. Не успею…
— Ты еще поживешь! — заверил Николай. — Поедем домой. Я тебя в деревню больше не отпущу. С нами жить станешь, с Андрюшкой…
— Не мешай мне, — оборвал дед. — Дай собраться с мыслями. Думать трудно стало, уколы… Но я скажу! Эшелон смерти стоит в тупике. Совсем целый! Придут люди в оранжевых безрукавках, водой заправят, углем, растопят котлы… Я видел Будущее! А он хотел, чтобы я разум потерял! Чтоб речь отнялась! Так уже было… А я, напротив, закричал!
— Успокойся, дед! — взмолился Николай, хватая его за руки. — Не говори, лучше помолчи…
— Если мне не веришь — пойди и сдай назад! — рассердился Андрей Николаевич. — Видел будущее! Видел! Сквозь пулевую пробоину… Может быть, я один! Один знаю, что делать! А Шиловский испугался! Это он в сумасшедший дом свел! Вот тебе, говорит, будущее…. И если он испугался, значит, я говорил народу истину! Люди на площади как голодные слушали. Я закричал… Ты не бойся, Коля! Я знаю, как чуму остановить. Шиловский говорит, спасение человечества в безумии. Безумие — это счастье, и люди всегда будут стремиться сойти с ума. Муравьи живут в мире и единстве, потому что безумны. Но я не дал ему развалить муравейник!
— О чем ты, дед? — с отчаянием спросил Николай. — Что ты говоришь? Какой муравейник?!
— Молчи! Вижу, не веришь мне… Трудно поверить, — тяжело дыша, проговорил Андрей Николаевич. — Ладно, сейчас не верь… Трудно сразу. Но если я умру в назначенный срок, шестого числа — поверь мне! Поверь! Доказательство — моя смерть. Ты крикни тогда — Слово и Дело! Громко крикни, чтобы люди услышали! Слово и Дело! Слово и Дело!
Кроме Николая, его больше никто не слышал. Погубленные, развороченные с бессмысленной целью строения пялились глазницами выбитых окон и разевали черные рты дверей…
А тогда на вокзальной площади Андрей Николаевич пробился в самую гущу толпы и взобрался в кузов грузовика, стоящего у фонарных столбов. Рабочие наряжали город, развешивая по улицам и площадям большие красные звезды и красные флаги. Бесконечные гирлянды лампочек опутывали столбы, рабочих и борта грузовика. Андрей Николаевич встал на груду звезд среди знамен и гирлянд, глянул вниз и шатнулся, теряя равновесие. Показалось, стоит он так высоко, что люди внизу кажутся маленькими, как муравьи. И отсюда, сверху, было хорошо видно, как множество хаотичных, но мощных потоков движутся по площади, закручиваясь в странную центростремительную спираль. А там, в центре, где плотность человеческой массы напоминала твердый монолит, люди никуда не двигались и лишь топтались на месте, словно исполняя какой-то загадочный ритуальный танец. Но вот из мощных динамиков над головами толпы разнесся каркающий бессвязный зов, и люди враз изменили движение, отчего спираль начала раскручиваться в другую сторону. Теперь толпа уплотнилась по своей окружности, а оставшиеся в середине заметались в разные стороны, как обложенные зайцы.
