– Чего надо? – злым шепотом даже после сладкого сна, огрызнулась рабыня.
Безрод, ни слова не говоря, подхватил на руки, вынес во двор и усадил на крылечко, застеленное верховкой. Верна прищурилась. На дворе, залитом солнцем, стучали молотками и топорами мужики, весело носилась ребятня, туда-сюда в приоткрытые ворота сновали бабы, – видимо, соседки, – и вносили накрытые тканью блюда. Мужики втащили во двор бычка-двухлетку, погнали в хлев, уже давно пустовавший.
– Что это? – Верна не узнала двора ворожеи.
Двор, еще недавно пустой и нелюдимый, еще вчера такой широкий, нынче усох будто вдвое. Тесен стал для гомонящих людей.
– Пиршество готовится.
– С чего бы? – Свадьба. Верну аж перекосило. О свадьбах ли говорить с той, чьей свадьбе больше не бывать? – Неужели не спросишь, чья? – Не спрошу! – Сам скажу. – Все равно. – Моя! – Ты и радуйся. Затем разбудил? – Да. Помоги Гарьке. – Помочь? – Тесто меси. Верна почти спа ла с лица, открылся один глаз, второй откроется со дня на день, сходили понемногу синяки под глазами, поджили губы.
– Тогда неси в избу.
Безрод поднял Верну на руки и унес в помощь Гарьке.
А утром Верна проснулась от чьего-то надсадного рыдания. С превеликими трудами разлепила один глаз, потом второй. Вчера тесто месила до седьмых потов, все представляла себе, что гнет-ломает Крайра и его дружину, а вместе с ними Безрода, пластает в лепешки, на куски рвет. Умаялась, воюя. Саму сон победил. Стоя в изголовье, рыдала какая-то незнакомая баба, за нею стояли еще и еще, и все плакали, будто потеряли кого-то из близких. Сон как рукой сняло. Да что стряслось, в конце концов? Что за сумасшедшие причитания? Кто-то умер? И лишь когда в горницу вошла бабка Ясна, Верна успокоилась. Сами поднялись ни свет, ни заря, других разбудили. Что за нужда? Ворожея присела рядом, обняла. – Бабка Ясна, да что стряслось, в конце концов? Что случилось? Враги напали? – Крепись, девонька. И по белую лебедушку нашелся сокол поднебесный. С лету ударил, в когти полонил. Утащит в лесную чащу, в гнездо на высоком дубе… – Да что стряслось-то? Не пойму. – Свадьбу нынче справляем. – Знаю, Сивый женится. Ну, а дальше что? – Так твоя это свадьба. Ты, девонька – та лебедь белая, а ясный сокол уже когти на тебя точит. Верна как вдохнула, так и замерла. Замуж идти? Нынче? Вот так, второпях, с красными глазами, с синяками по всему лицу, с разбитыми губами? – А кто муж? Бабка помолчала. Может, нездорова девка, со вчерашнего дня ничего не помнит? – Безрод. – Нет! Нет, нет, нет! – забилась в бессильной ярости Верна. – Не пойду! Лучше убейте! Ой, матушка родная! Я сама убью!.. Баб, готовых путать невесту по рукам, успокаивать, утешать, остановил холодный шелестящий голос: – Оставьте нас. Бабы переглянулись, покосились на Ясну. Ворожея кивнула и вышла первой. Безрод подошел к ложнице, с которой пыталась подняться Верна. Разъяренная рабыня полыхала холодно, – без шипенья и криков. После громкой вспышки ярости взяла себя в руки, загнала злобу внутрь и вставала молча, стиснув зубы. Безрод одним пальцем отбросил ее назад. – Лежи, не вставай. Верна упорно пыталась подняться. – Лежи, не вставай. – Безрод пальцем, жестким, ровно кол, пригвоздил невесту к ложнице. – Лежи и слушай. – Не пойду за тебя, чудовище. Лучше убей. Ненавижу. А сказала-то как! Холодно, сквозь зубы, без рисовки! – Надо будет – убью, не промедлю. – Безрод присел на ложницу. – А замуж возьму, тебя не спрошу! Верну распирала изнутри бешеная злоба, грудь так и заходила, ровно кузнечный мех. – Дыши ровнее, – раны разойдутся, – усмехнулся Безрод. – Не-на-ви-жу! – процедила Верна. – Выйдешь за меня – выйдешь из рабства. – Не буду ни рабой твоей, ни женой! – Все так же хочешь меня порешить? – Хочу! И все равно не пойду. – А что сделаешь? Верна перестала дышать, сузила глаза, сложила пальцы вместе и как смогла быстро выбросила Безроду в горло. Сивый и бровью не повел. С глухим стуком вылетели косточки двух пальцев, – Верну аж перекосило. Этот удар без остатка выпил все силы, новоиспеченная невеста бессильно откинулась на подушку и закусила губу. А Безрод только сглотнул. – Дура, – буркнул Сивый. – Дай сюда пальцы. Взял ее пальцы в руки, покатал в ладонях и резко дернул. Верна зашипела, но крик сдержала. – Побелела вся. – Я буду кричать за столом. – Кричала бы теперь, когда пальцы ломала. – Не пойду за тебя. Ненавижу! Безрод ухмыльнулся, рванул сорочку с ее плеч, ухватил двумя пальцами кожу на груди, – там, где заживало рабское клеймо, – и подтянул к себе. – Голосила раба, да сгинула сама. – Не-на-ви-жу! – морщась от боли, остервенело сипнула Верна. Безрод покачал головой. – Не то. Стремительно простер правую руку к шее Верны, большим и средним пальцами резко надавил под челюстью, дунул в лицо и уложил обмякшую страдалицу на ложе. Прошел к двери, отворил и кивнул бабам, ждущим в сенях. – Снаряжайте. И медом напоите.
Безрод на плече, будто мешок с ячменем, вынес нареченную во двор, где за буковыми столами уже сидел честной народ, и через весь умолкший двор пронес на невестино место. Осторожно опустил, сел рядом, подпер Верну плечом, чтобы не упала, и мрачно объявил гостям: – Невестушка в радости меры не узнала. Памяти лишилась, так меня любит. Потрясенный люд молчал. Ну и дела! Виданое ли дело, чтобы невеста перед свадьбой памяти лишалась? Гости чесали затылки, и сами себе отвечали: «Конечно, девка памяти лишилась! Часто ли рабу за себя берут, на волю отпускают? Укрытая с головы до пят белым полотном, Верна никла на Безродово плечо. Не ела, не пила, как будто спала. Сивый не улыбался, только изредка ухмылялся. Вот и встал на прямую дорожку к счастливой доле. На плече сопит-посапывает та, что, может быть, обустроит избу, наполнит ее молочным духом, домашним уютом. Может быть… А спроси кто-нибудь, как жену по себе выбрал, – не сразу найдется, что ответить. По глазам, что даже побитые глядели, не отворачивали. Просто нутро холодно подсказало: „Она“. Интересно, что ей нутро прокричало, когда Сивый и страшный встал перед нею? Безрод ухмыльнулся.
– …Песню пой! – толкнул под бок Тычок. – Всем раззвонил, как чудно песни играешь. То-то глазками зыркают! Ждут! Не верят! Ждут? Не верят? – Ой, ладья по морю синему летит, Ой, в сторонку чужедальнюю идет, Ох, в просторах песня бойкая звенит, Ох, отчаянный народец весла гнет… Безрод повел зычно, тягуче, никого не упреждая. Народ рты пораскрывал. Густой, звенящий голосище объял весь двор, точно порыв ветра, такой же внезапный и сильный. Среди гостей случился гусельник, еще трезвый. Тотчас ухватился за гусли, – и после слов «…весла гнет…», стал подыгрывать. – Ох, ты, доля беспощадная, не бей, Ох, сплеча голов сиротских не руби, Ой, дружинным лучше чарочку налей, Ой, без битвы в море синем не сгуби! Гостевой люд аж глаза закатил, – так ладно играли песню жених да гусельник. От Безродова голосища бросало в дрожь, самая душа, ровно гусельная струна, трепетала и исходила плачем. Кончанский старшина, боярин Листопад, восхищенно прицокивая, огладил усы и бороду. Соседские девки, до того лишь вполглаза косившие на страхолюдного жениха, теперь поедом ели глазами и ушами. Начинало красавицам казаться, что племяш бабки Ясны совсем даже ничего. А что рубцами испорчен – так бойца издалека видать. А как полоснет стылыми глазами, все внутри переворачивается и одним махом обрывается вниз! Уже по-другому взглянули на неподвижную невесту. Видать, все же с умом оказалась девка, не просто так пошла замуж. Присушил, как пить дать присушил. Будешь писаная красавица – и то не прогадаешь, выходя за Сивого.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
