и, держа шляпу в руке, отступил к сходням. Пароход дал третий гудок и отвалил.
Ветер с реки, пахнущий нефтью, бил в лицо. Низенький седоусый старик топтался около Маши и вполголоса говорил: «Поднести вещицы, гражданочка?» Но Маша не слышала его и не отвечала. Тогда низенький старик сел в сторонке на деревянную скамью и закурил – стал дожидаться, когда Маша, наконец, успокоится.
Через день Маша жила уже далеко от Камышина, в передвижном вагончике, стоявшем в степи, около пруда с глинистыми голыми берегами. В этом доме-вагончике – его называли «казенкой» – поселились работники колхозной лесной посадки.
Начальник участка оказался совсем не пыльным и угрюмым, а, наоборот, очень подвижным и шутливым человеком. Но настроение на участке с первого же дня приезда Маши было неспокойное. Все волновались из-за новых желудей, присланных для посадок, – взойдут ли? Волновались из-за суховея, приближавшегося с юго-востока, – там, за Волгой, уже залегла по горизонту стекловидная мгла. Слово «солончаки» повторялось беспрерывно. Солончаки были самыми назойливыми и опасными врагами молодого леса – эти мертвые лишаи среди степей, эта желтая глина, блестевшая на изломе белым отблеском соли.
Однажды Маша по совету летчика проверила свою жизнь и обнаружила, что она резко делится на три части – жизнь в Ленинграде, поездку на пароходе и работу в приволжских степях. В каждом таком отрезке жизни было свое хорошее содержание и своя, как говорил старый актер, поэзия.
В Ленинграде была комната, откуда был виден закат над Лахтой, были подруги, институт, книги, театры и сады. В поездке Маша впервые поняла прелесть мимолетных, но глубоко задевающих душу встреч и прелесть речной привольной России. А здесь, в степи, она поняла великий смысл и силу своей работы.
И где-то в самой глубине сердца не умирала память о летчике, о том, как он смущенно улыбнулся, пожаловавшись на соловьев, как он смотрел на нее в Камышине с палубы парохода и щека у него вздрагивала, как и тогда, в Белозерске. Человек прошел мимо, и это было очень жаль.
Маша так часто вспоминала недавнюю поездку, что однажды она ей даже приснилась. Приснился густой шиповник в росе. Стояли сумерки. Молодой, нежный месяц, будто забытый жницей серебряный серп, лежал на синем пологе ночи. И было так тихо и легко на сердце, что Маша даже засмеялась во сне…
Лесные посадки зеленоватой мелкой рекой переливались через взгорья и уходили в сухие степи, где курилась над широкими шляхами красноватая пыль..
Было много работы. Надо было рыхлить землю между молодыми дубками, сажать акацию. Маша делала это с особой заботой, даже с нежностью к молоденьким деревцам.
Маша загорела. Косы ее выцвели от солнца. Она стала похожа на степную девчонку. Платье, руки, все вокруг пропахло полынью. Полынью пахло даже от мохнатой шкуры черного пса Нарзана, сторожившего вагончик, когда все сотрудники уходили в степь на работу.
Сторожили вагончик Нарзан и мальчик семи лет, Степа, сын начальника участка.
Весь день они сидели вдвоем в тени вагончика и слушали свист сусликов и шум ветра в корявой дикой груше. Она звенела так сильно, будто литая из бронзы.
К концу лета на посадки напали тушканчики. Они рыли ямки около дубков и катались в этих ямках в пыли, чтобы избавиться от блох. Из Сталинграда вызвали самолет «огородник», чтобы разбросать на посадки отравленный овес.
Однажды вечером, когда Степа сидел на ступеньках вагончика и чистил картошку, Нарзан поднял голову и зарычал. Низко над степью со стороны заходящего солнца летел, лениво погромыхивая мотором, маленький самолет.
Он пролетел над вагончиком, круто завернул, сел в сухую траву и, пробежав несколько шагов, остановился.
Из кабины вышел летчик и пошел, сняв шлем, к вагончику. Летчик был еще молодой, но виски у него были седые. На куртке летчика Степа увидел две полоски орденских ленточек.
Нарзан, вместо того чтобы облаять летчика, залез под вагончик и начал там незаметно рычать.
– Здравствуй, мальчик! – сказал летчик, сел рядом со Степой на ступеньки и закурил. – Это пятнадцатый участок?
– Да, – робко ответил Степа. – Вы к нам?
– К вам. Тушканчиков буду травить…
– Вот сколько у вас орденов, – сказал, подумав, Степа, – а вы тушканчиков травите. Мы думали, что к нам пришлют летного ученика.
– Я сам напросился к вам, мальчик, – ответил летчик и помолчал. – Маша Климова здесь работает?
– Здесь, – ответил Степа и прищурился. – А что?
– А где она?
– Там, в лесу, – Степа махнул рукой в сторону посадок.
– Действительно, лес! – засмеялся летчик, встал и пошел, не оглядываясь, к посадкам.
Степа смотрел ему вслед. Уже стемнело, и плохо было видно в степи. Но все же Степа увидел, как шла из степи Маша. Летчик быстро пошел ей навстречу, но Маша до летчика не дошла, она остановилась и закрыла лицо руками.
Было уже совсем темно. Над прудом повисла, заглядывая в черную воду с огромной своей высоты, бродячая степная звезда.
«Зачем Маша закрыла лицо руками?» – подумал Степа и повторил шутливые слова, какие часто говорил о Маше его отец:
– Она у нас чудачка!
А Нарзан всю ночь рычал из-под вагончика на самолет, мирно дремавший на сухой, теплой земле.
1951
Бег времени
Московскому художнику Лаврову предложили написать несколько пейзажей Волги. Лавров с радостью согласился. Но по медлительности своей прособирался все лето и выехал из Москвы на Волгу только в начале сентября.
Широкотрубный пароход сверкал протертыми до кристальной игры стеклами. В машинном отделении глухо гудели моторы. Пароход плавно нес свои огни и палубу, заполненную нарядными пассажирами, мимо подмосковных дачных рощ и разливов, где догорал холодноватый закат. Леса на берегах уже ржавели, золотели. Сигнальные фонари канала неярко светили в осенней мгле.
Лавров, несмотря на пожилой возраст, был застенчив и потому туго сходился с попутчиками. Людей он оценивал прежде всего с точки зрения их характерности и живописности.
Больше всего на пароходе его занимали два человека – загорелая девушка-штурман Саша и один из пассажиров, бритый старик с припухшими веками, известный историк.
Рыбинское море проходили на рассвете. Лавров вышел на палубу. Там было пусто и сыро от росы.
С запада навстречу мутноватой заре, предвещавшей непогоду, катились, шумя, невысокие волны.
Историк тоже вышел на палубу. Он стоял у борта, подняв воротник пальто и придерживая черную стариковскую шляпу.
С мостика сбежала по крутому трапу Саша. Она была в темной шинели, кожаных перчатках и берете. Под берет она подобрала свои каштановые косы. Саша сменилась с ночной вахты. Лицо ее горело от холода, губы обветрились.
– Здравствуйте! – приветливо сказала
