Однако больше всего беспокоило Мартина новое отношение к нему Риплтона Холаберда. Холаберд не давал ему забывать, что если доктор Эроусмит не собирается уйти в отставку и сделаться просто мужем богатой жены, то не мешает ему помнить, кто в институте директор.
Наряду с вкрадчиво ласковыми манерами, которые он приберегал теперь для Росса Мак-Герка, Холаберд выработал тон олимпийски-спокойной вежливости делового человека; он держал людей на расстоянии, и если кто злоупотреблял правами старой дружбы, он вежливо ставил его на место. Когда Эроусмит прикатил в лимузине, директор усмотрел в этом нарушение субординации. Он дал Мартину недельку после приезда из-за границы упиваться своим лимузином, затем ласково заглянул к нему в лабораторию.
— Мартин, — вздохнул он, — мне кажется, наш друг Росс Мак-Герк не совсем удовлетворен практическими достижениями института. Чтобы доказать ему обратное, боюсь, я должен буду попросить вас поменьше напирать сейчас на бактериофаг и заняться инфлюэнцей. Рокфеллеровский институт взял правильную линию: там наилучшие силы и большие средства плодотворно направляются на разрешение таких проблем, как пневмония, рак, менингит. Рокфеллеровцам уже удалось смягчить ужасы менингита и пневмонии; работы Ногуши приведут не сегодня-завтра к полному искоренению желтой лихорадки, и я не сомневаюсь, что клиника Рокфеллера с ее громадными фондами и блестяще налаженным сотрудничеством лучших научных сил первая найдет пути к облегчению диабета. Теперь они, по моим сведениям, взялись за возбудителя инфлюэнцы. Новой большой эпидемии они не допустят. Так вот, мой дорогой, мы должны побить их на инфлюэнце, и я выбрал вас нашим представителем в этом соревновании.
Мартин в это время был увлечен изысканием способа воспроизводства фага на мертвых бактериях, но он не мог идти на риск увольнения. Он был слишком богат! Взбунтовавшимся студентом Мартин мог слоняться по стране и продавать в киоске газированную воду, но если бы мужу Джойс Ленион пришла такая блажь, репортеры и фотографы осаждали бы его киоск. Еще менее возможным было для него жить просто на содержании у своей жены — стать будуарным лакеем.
Он согласился — не слишком, правда, любезно.
С великолепным равнодушием приступил он к поискам возбудителя инфлюэнцы. Он доставал в больницах культуры от пациентов, у которых была, может быть, инфлюэнца, а может быть, сильный насморк, — никто не знал наверное, каковы симптомы инфлюэнцы; четкости не было ни в чем. Большую часть работы Мартин возложил на своих подчиненных, давая им временами иронические указания: «Поставьте еще сотню пробирок со средою А… впрочем, нет, валяйте тысячу!» А когда убеждался, что они делают, как им заблагорассудится, он не выказывал негодования и не осаживал их. Если он не выпустил преступно вожжи, то лишь потому, что вовсе не брал их в руки. Некогда его личная маленькая лаборатория сверкала чистотой, как нью-гэмпширская кухонька. Теперь же комнаты его отдела имели позорно запущенный вид: в стойках длинные ряды заброшенных пробирок, многие затянулись плесенью, ни на одной толкового ярлычка.
Потом его осенила мысль. Он твердо уверовал, что рокфеллеровцы нашли возбудителя инфлюэнцы. Он примчался к Холаберду и сообщил ему эту новость. И заявил, что вернется к своему исследованию истинной природы фага.
Холаберд возразил, что здесь несомненно ошибка. Раз ему, Холаберду, нужно, чтобы честь победы над инфлюэнцей выпала на долю Мак-Герковского института и его директора, он просто не допускает мысли, что рокфеллеровцы их опередили. Затем он добавил несколько веских слов о фаге. Вопрос о сущности фага, указал он, представляет исключительно академический интерес.
Но Мартин был теперь более искушен в диалектике пауки, чем Холаберд; тот уступил и удалился в свою берлогу измышлять (как мрачно решил Мартин) новые гонения. Все же на время Мартина оставили в покое — он мог опять окунуться в работу.
Он нашел способ воспроизводить фаг на мертвых бактериях путем очень сложного и очень тонкого использования парциального напряжения кислорода и углекислоты — способ изящный, как резьба камеи, невероятный, как взвешивание звезд. Его статья произвела фурор в мире лабораторных исследователей; кое-где (в Токио, в Амстердаме, в Уиннемаке) энтузиасты уверовали, что Эроусмит доказал принадлежность фага к живым организмам; а другие энтузиасты утверждали на шаманском языке с математическими формулами, что он враль и четырежды дурак.
В это-то время, когда он мог стать Великим Человеком, Мартин поступился собственной своей работой и некоторыми обязанностями мужа Джойс, чтобы последовать за Терри Уикетом, — что явно указывало на полную утрату здравого смысла, ибо Терри до сих пор прозябал в рядовых научных сотрудниках, тогда как он, Мартин, был руководителем отдела.
Терри обнаружил, что некоторые производные хинина, введенные в тело животного, медленно распадаются на продукты, крайне токсические для бактерий и лишь умеренно токсические для организма животного. Это открывало новые горизонты перед терапией. Терри объяснил это Мартину и предложил ему работать вместе. Кипя великими замыслами, они взяли отпуск у Холаберда — и у Джойс — и, хотя стояла зима, отправились в Вермонтские горы в «Скворечник». Они ходили на лыжах и стреляли кроликов, и долгие темные вечера, лежа на животе перед камином, витийствовали и строили планы.
Мартин не так уж долго пробыл в шелковом чехле и не утратил способности наслаждаться, после северо-восточного ветра и снега, шипящей на сковороде свининой. И неплохо было отдохнуть от придумывания новых комплиментов для Джойс.
Им нужно, говорили они, ответить на интересный вопрос: непосредственно ли производные хинина действуют на бактерий, или же вызывают изменения в соках организма? Это был простой, ясный, четкий вопрос, для ответа на который требовалось только глубочайшее знание химии и биологии, несколько сот экспериментальных животных и лет десять, или двадцать, или миллион лет опытов и провалов.
Они порешили работать с пневмококками животных, наиболее близко воспроизводящих человеческую пневмонию, то есть на обезьянах. А убивать обезьян — дорого и неприятно. Холаберд, директор, мог доставить им обезьян, но, если посвятить его в планы, он потребует немедленных результатов.
Терри размечтался:
— Помнишь, один ученый, получивший Нобелевскую премию, фанатик чистой воды, взял и, вместо того чтобы тратиться на себя, пустил премию всю целиком на шимпанзе и других обезьян, и в компании еще с одним бородатым дядей выискал способ отвадить антививисекционистов и разрешил вопрос передачи сифилиса низшим животным. Но, должен тебе с прискорбием сообщить, у нас нет Нобелевской премии и не похоже на то…
— Терри, я пойду на это, если нужно! Я никогда не брал денег у Джойс, но я пойду на это, если Святой Чижик станет нас прижимать.
Они храбро явились в кабинет Холаберда и сердито, по-детски потребовали, чтоб директор потратил не менее десяти тысяч долларов на обезьян. Они хотят немедленно приступить к исследованию, которое, вероятно, год-два не даст видимых результатов — а то и вовсе никаких. Уикета должны перевести в отдел Мартина соруководителем, сумма их теперешних окладов будет делиться между ними поровну.
Затем они приготовились к бою.
Холаберд уставился на них, погладил усы, отложил в сторону тон Рачительного Директора и начал:
— Позвольте, подождите минутку. Как я понимаю, вы мне стараетесь объяснить, что иногда необходимо бывает потратить некоторое время на проведение опыта. Должен вам сказать, что когда-то я занимался исследовательской работой в некоем научном учреждении, именуемом Институтом Мак-Герка, и кое-что смыслю сам в этих делах! Послушайте, Терри, и вы, Мартин, нельзя же, черт возьми, быть такими эгоистами! Не вы одни среди наших ученых желали бы работать без помехи! Если б вы только знали, друзья мои, как я мечтаю разделаться с подписыванием бумаг, как тянутся мои пальцы к барабану кимографа! О, эти прекрасные, долгие часы искания истины! Если бы вы знали, дорогие, как я воюю с попечителями, отстаивая для вас свободу действий! Так. Вы получите ваших обезьян. Учреждайте объединенный отдел, если вам угодно. И ведите работу, как вы считаете нужным. Не думаю, чтобы во всем ученом мире можно было найти двух молодцов, на которых можно так положиться, как на вас, мои угрюмые филины.
Холаберд встал, прямой, красивый, сердечный, протянул руку. Они с глупым видом пожали ее и вышли вон. Терри ворчал:
— Он испортил мне весь день! Мне не из чего лезть на стену! Худыш, где тут подвох? Голову даю на отсечение, что он тут есть — как всегда и во всем!
Прошел год блаженной работы, а подвох все не обнаруживался. У них были обезьяны, были лаборатории, и гарсоны, и полная свобода; они приступили к новой работе, такой волнующей и нервной, какой не знавали до сих пор. Обезьяны крайне неразумные животные; любят заболевать туберкулезом безо всякой видимой причины; и, когда они сидят в неволе, среди них возникают вдруг эпидемии; и они устраивают сцены, ругая своих хозяев на семи языках.
